Один шаг

— А что ему, лежи в палатке да чешись, — сказала тетя Катя. — Работать не надо.

— Без работы кони дохнут, — усмехнулся Николай Иванович. — Правда, Катерина?

— Это от работы, — рассмеялась повариха. — Путаешь ты что-то.

— Да хватит вам о Лескове, нашли о чем разговаривать, — сказал мастер. — Потопали на буровую.

Первый день Николай Николаевич вел себя с вызывающим безразличием. Он, конечно, знал, что за ним наблюдают, а поэтому в нашу сторону не смотрел, ходил вразвалочку, лениво, будто ему очень хорошо одному, и даже пел. Песня была чуть слышна, все та (же невеселая песня уголовников.

Я знаю тот Ванинский порт
И дым пароходов угрюмый.
Как шли мы по трапу на борт,
В холодные мрачные трюмы.

— Веселится Николай Второй, елки-палки! — сказал Саня.

Николай Иванович глянул в сторону шатра:

— От безделья и пес на ветер взлаивает. Так-то, мил человек.

На следующее утро палатка исчезла. Наверное, у Лескова был расчет, что мастер забеспокоится, как-никак на его ответственности все люди в бригаде. Николай Григорьевич действительно разволновался малость, оглядел горизонт, понюхал воздух — не тянет ли откуда дымом костра.

— Еще попрется куда сдуру… Я, пожалуй, схожу посмотрю…

Пошел он с ружьем, будто охотиться, но не выстрелил ни разу и, воротясь, объявил с удовлетворением:

— Тут стервец, за гривкой прячется. В ложку… Стоит, руки в карманы, и в нашу сторону смотрит. Скучный.

Так минуло четыре дня. Все это время небо туманилось серыми обложными тучами и шел мокрый, противный дождь, который сибиряки называют бусом.

— Настойчивая погодка, — говорил Николай Иванович, глядя на небо.

Дождь пробивал до костей, и буровики, намаявшись у вышки, забирались в палатку и грелись чаем. Разговор нет-нет да и возвращался к Лескову.

— Слышь-ка, Николай Второй и на охоту перестал ходить, без уток обходится, — с соответствующими добавлениями сказал Саня.

— Должно патроны, мил человек, жалеет.

Ирек рассмеялся.

— Себя он, Николай Иванович, жалеет. Он отойдет от озера, а вдруг самолет. Что тогда? Второго ждать?

В назначенный день самолет не прилетел. Валя принесла новый прогноз, и опять синоптики предсказывали дожди и туманы.

Николай Николаевич не выдержал и перенес свой шатер на старое место, поближе к озеру.

За неотложными делами мы постепенно начали забывать о Лескове, было не до него: надвигалась зима, а предстояло еще закончить скважину, снять оборудование и переставить на тракторах гусеницы с обычных на более широкие — без этого по размокшей тундре не вернуться на базу, в маленький поселок на берегу Обской губы.

Но Лесков все же напомнил о себе. Случилось это, кажется, в седьмую или восьмую ночь. Ночь выдалась холодная. Легкий, сизый туман висел над озером, и через просветы в тучах то выглядывала, то пряталась луна. Ветер стих, и снова стало слышно далеко.

Помню, что я проснулся от ощущения, будто кто-то возится у полога палатки.

— Это ты, Ванька? — спросил я спросонья.

Послышалось сиплое человеческое дыхание, тяжелые осторожные шаги, чавканье болота, когда из него вытаскивают ноги. Я лежал, широко раскрыв глаза, не зная, что делать, будить Николая Григорьевича или нет.

Шаги торопливо удалялись. Я приподнял полог палатки и увидел Лескова. Он быстро шел в сторону своего жилья, ссутулившись и вобрав голову в плечи.

Что привело его в лагерь тайком, ночью — страх одиночества? Желание напакостить, отомстить?

Как это часто бывает в тундре, самолет прилетел неожиданно. У нас еще моросил дождь, а в Салехарде, наверное, развиднелось, и пилот получил «добро».

— Эй! — во весь голос крикнул Саня. — Глядите! Да не на небо, елки-палки, на Николая Второго!

Лесков выскочил из своего особняка и, задрав голову, стал смотреть в ту сторону, откуда доносился едва слышный покуда гул. На фоне мутного, холодного неба четко вырисовывалась его растерянная фигура в расхристанном кожухе и напяленной наспех кубанке.

Наверно, все свои пожитки он складывал каждое утро: скатывал и увязывал спальный мешок, выливал из примуса керосин в канистру, заворачивал в тряпку и совал в рюкзак вместе с котелком, чайником и миской. А потом тупо ждал много часов, не рискуя поставить на огонь обед, пока солнце не поворачивало на вечер и не становилось ясно, что самолет не прилетит и сегодня. И так каждое утро, одиннадцать дней подряд.

Очевидно, и нынче у него тоже все было подготовлено загодя, быть может, с серого рассвета, потому что, едва нырнув в палатку, он сразу же вылез оттуда с вещами.

Сначала он шел, правда, торопясь, но все же шел, соблюдал фасон, тяжело и неровно, с гороподобным рюкзаком и чемоданом, потом не выдержал и, размахивая свободной рукой, ошалело, неуклюже побежал к озеру, куда уже, свистя выпущенными тормозными щитками, быстро опускался самолет.

ПОВЕСТЬ О ЗАБЫТОМ МУЗЫКАНТЕ

Триптих

Сердце, открытое людям