Один шаг

— Ты псих все-таки, хоть и больной, — сказал Ром миролюбиво. Он помолчал. — А ну-ка, приподнимись… Вот так… Возьми меня за шею… Когда я учился в техникуме, мы по воскресеньям ходили разгружать пароходы в порт. Я очень ловко таскал мешки с сахаром.

— Я не мешок с сахаром, Ром.

— Ты мешок с горьким перцем. Это хуже.

Он все же попытался представить, что я мешок.

— Прорепетируем, — сказал Ром бодро.

Я повис у него на спине, и он ступил, сначала тяжело — я подумал, что мы вот-вот упадем, — но он сделал еще шаг, уже чуть легче, потом еще…

— Вот так и потопаем, — сказал Ром, опуская меня на землю.

— А барахло?

— Оставим пока. Тут неподалеку есть речка. Песок. Сухо. И можно лежать, сколько влезет. Километра три отсюда.

Он опять взвалил меня на спину, и мы пошли.

— Наверное, я потому такой тяжелый, что распух, — я попытался сострить.

— Дурень, от этого у тебя не прибавилось весу, — не понял Ром. — Просто мне непривычно таскать на горбу людей, только мешки.

— Ты привык носить на руках женщин. Например, Галку.

Ром смолчал и только стал дышать немного чаще.

— Ты хочешь, чтобы я тебя свалил в болото? — поинтересовался он наконец.

— Положим, этого ты не сделаешь… Из страха, что я сдохну и тебе припаяют дело.

Я понимал, что говорю гадость, но подлость лезла у меня изо всех щелей, и я ничего не мог с этим поделать.

— Скотина, — сказал Ром грустно. Он опять замолчал и опять не выдержал. — Если ты читал Джека Лондона, то знаешь, как поступают с подобными типами севернее семидесятой параллели. Их пристреливают из кольта.

— Ты можешь поступить так же.

— Нет, ты определенно хам, Борис. Кроме того, у меня нет кольта.

— От хама слышу… В моих жилах течет голубая дворянская кровь. Имей это в виду.

— Голубая? — Ром громко расхохотался. — Не смеши, а то я упаду.

И снова перед нами появилась трещина, вроде той, где лежал на дне Галкин рюкзак, только гораздо уже. Я почувствовал, как напряглись мускулы Рома. Он крякнул, тяжело оттолкнулся ногой, на какую-то долю секунды вознесся над землей, над черным провалом трещины, перемахнул ее, но вдруг грузно, как мешок с сахаром, упал на землю. Что-то сухо, нехорошо хрустнуло, послышался короткий, резкий вскрик Рома, и я, разжав одеревенелые руки, сполз с его обмякшей спины.

— Кажется, я сломал ногу, — сказал Ром тихо.

Я не очень хорошо представляю, как мы провели эти несколько дней без еды и помощи, пока нас не подобрал седой ненец, ехавший по своим делам на оленях. Сначала затявкала собака, голос ее то пропадал, то доносился явственнее, потом зашевелились кустики ивы, и оттуда показалась острая морда лайки.

Здесь снова в моей памяти наступил провал, помню лишь проливной дождь, узкоглазое, озабоченное лицо старика, оленьи рога, слышу запах малицы, пронзительный крик Рома, когда его укладывали на узкую нарту, жгучую боль. Кажется, я просил старика не трогать меня, но он не соглашался, качал головой в капюшоне, отороченном мехом, и говорил ласковую чепуху на чужом, непонятном языке.

Потом мимо пролетала тундра, качались кочки, олени распарывали рогами тучи на небе, и в образовавшуюся дырку заглядывало солнце.

Когда все это кончилось, я вдруг услышал голоса Галки, шефа, бородача… И все сразу пропало, земля перевернулась вверх ногами, и я очнулся в Галкиной палатке, рядом с Ромом.

7

Да, хорошенькую кашу заварил я с этой рацией!..

У Рома почернела нога и температура поднялась до сорока и девяти десятых.

— Открытый перелом. Вы понимаете, что это значит? — спросил шеф шепотом.

Шеф и остальные шушукались между собой, что его немедленно надо отправить в больницу, а самолет прилетит только через неделю. Если б действовала рация, можно было б вызвать сразу, хоть сейчас.

Про меня они тоже говорили, правда, меньше, чем про Рома. Наверное, потому, что я лежал спокойно и стонал лишь тогда, когда все уходили, или ночью, а Ром не мог терпеть и иногда кричал криком, а по временам бредил и нес всякую околесицу.

— Борис, вы спите? — спросил шеф, заглядывая в палатку.

Я ничего не ответил, мне не хотелось разговаривать, к тому же я боялся, как бы не началась болтовня о пропавших патронах и продуктах, которые я взял в дорогу. Но все молчали, будто никто не догадывался о том, что я сделал. Может быть, они решили взять меня измором? Чтоб я признался, все рассказал сам? Черта с два! Дождетесь… Я тоже умею держать язык за зубами, милостивые государи.

— Спит, — сказал шеф про меня.

— Я полагаю, что налицо типичный инфаркт, — сказал бородач. — Утверждать не берусь, но полагаю.

— Абсолютный покой, глюкоза и так далее.

— Глюкоза тут, кажется, ни при чем, Петр Петрович. Нужна камфара.

— Очень может быть, Филипп Сергеевич. Но у нас нет ни камфары, ни глюкозы.

— Тогда хотя бы покой. Один шаг, и я не дам затяжки за его жизнь.

— Да, слишком много удовольствий для одной недели, — сказал невесело шеф.

Они опять говорили про самолет, и Галка предложила сходить к буровикам, до них километров восемьдесят с гаком, четыре дня пути.

— Там есть рация, — сказала Галка. — И мы выгадываем три дня.