Один шаг

– Чего им выходить, пущай смотрют! – выдавил сквозь смех Саня.

– Значит, ты за. А Валя что скажет?

Валя покраснела и наклонила голову.

– Ясно...

– Ты еще Ваньку, Николай Григорьевич, Ваньку спроси. – Саня не находил места от распиравшего его восторга. – Что Иван скажет!

Услышав свое имя, пес тихо и жалобно заскулил во сне.

– Слышь, Иван тож голосует! – выпалил Саня.

– А что ненцы бы сделали, Катя? – спросил Николай Григорьевич.

– У нас плохих людей не жалеют...

– Понятно, Катя... Да, сходи-ка пока приготовь продукты для Николая Николаевича.

Боровиков задумался, потом круто махнул рукой. Как и тогда, при покупке Ваньки, он, по праву старшего, принял решение.

– Что ж, Николай Николаевич... Раз народ просит, надо уважить... Снимай штаны!

Лесков глупо и деланно расхохотался.

– Серьезно говорю, снимай штаны, Николай Николаевич. Пороть будем... Еще скажи спасибо, что времена к лучшему изменились. Случись такое году в тридцать седьмом, да и позднее несколько, быть бы тебе врагом народа, как пить дать. А так жить будешь. Но выпороть придется... Тебе ж на пользу, может, поумнеешь. – Николай Григорьевич расстегнул ватник и снял широкий армейский ремень.

Только сейчас Лесков понял, что с ним не шутят, что все происходит не в дурном сне, а наяву.

– Да вы что, ребята, спятили, что ли? – Он попытался заискивающе улыбнуться, но улыбки не получилось.

– Сымай штаны, сука продажная! – во весь голос гаркнул Саня. – А то сами сымем!

– Валя, выйди, – сказал мастер.

Через несколько минут экзекуция окончилась, и Николай Николаевич, красный, с потным лицом и вылезшими на лоб глазами, жалкий в своей бессильной злобе и унижении, натянул штаны.

– А за это вы ответите, ох и ответите, – дрожащим фальцетом повторял Лесков.

– Да будет тебе, не стращай, – вяло отмахнулся от него Боровиков. – А теперь уходи. Возьми продукты, брезент, что на волокуше, и катись. Чтоб духу твоего в лагере не было! Живи один... Самолет будет – улетишь. Все. Иди.

– Сейчас? – угрюмо спросил Лесков. Голос у него был глухой и сиплый.

– Сейчас.

– Зыку чтось у поммастера не стало... Охрип с перепугу, – будто сочувствуя, сказал Николай Иванович.

– Заткни зевало! – огрызнулся Лесков.

Он, пожалуй, был рад, что уходит от людей, от позора. Полушубок никак не надевался в рукава, Николай Николаевич выругался и накинул его на плечи. В палатке наспех запихал в рюкзак продукты, положенные Катей на раскладушку, вытащил чемодан, скатал спальный мешок.

– Примус не забудь, а то на чем утки жарить будешь, – крикнул вдогонку Ирек.

Мы смотрели Лескову вслед. День уже занимался, и на востоке обозначилась длинная, цвета брусники полоса. Лесков шел прямо на нее.

– Подале чтось двигает. От стыда должно... – подумал вслух Николай Иванович.

– Еще спикирует... – неуверенно сказал Саня.

Боровиков покачал головой.

– Ну, куда он убежит от людей, куда спрячется! Не выдюжить тут одному, хочешь не хочешь, а надо идти к людям.

– И то верно, – согласился Николай Иванович.

...Взобравшись на небольшую гривку, Лесков повернулся лицом к лагерю и молча погрозил кулаком.

Ночь прошла тревожно. Я несколько раз просыпался и слышал, как ворочался на своей раскладушке мастер.

Было уже светло. На разные голоса выл и свистел ветер, стараясь сорвать с места палатку и бросить ее в тундру. Все дрожало – надутые щеки утеплителя, ящик из-под взрывчатки, заменявший нам стол, «летучая мышь» на нем. Кто-то из нас плохо застегнул полог, и он звонко стрелял, мотаясь туда и обратно. Когда он открывался, я видел багровый, приплюснутый круг солнца за дымчатой тучей и дрожащую, малинового цвета дорожку через все озеро. Дорожка очень быстро померкла, и по брезенту палатки ударил порывистый дождь-косохлест.

Николай Григорьевич сидел на постели, поставив босые, неестественно белые ноги на голенища сапог.

– Погодка, как по заказу. – Он пятерней нехотя почесал взлохмаченную шевелюру.

На кухне уже гремела посудой тетя Катя, слышалась ее непонятная монотонная песня: «а-а-а... на-на-на... а-а-а...»

– Кать, а Кать, – позвал Боровиков. – Как там Николай Второй, не видишь?

– Почему не вижу? Палатку поставил... Выходил раз. Опять зашел.

– Костер не разводил?

– А на что ему костер. У него примус.

– Керосин будет экономить.

Я вышел из палатки. Вода в озере бурлила. Волны догоняли одна другую, шурша ударялись о мягкий торфяной берег, и все это сливалось с шумом ветра в общий грозный и однообразный гул.

– Зима скоро ляжет, – сказала тетя Катя. – Видишь, лиственница поседела.

На единственной лиственнице, которая росла вблизи лагеря, за эту ночь заметно прибавилось белых иголок, поседели и листочки березки, и все это торопливо и как-то сразу.

Над пологой гривкой, сбоку от озера, виднелась маленькая палатка, нечто вроде сделанного наспех шатра, обращенного к нам входом.

Николай Григорьевич усмехнулся:

– А особнячок-то того дождем покрыт, ветром огорожен.

– Помокнет сволочь! – обрадованно крикнул Саня.

– Ты в его сторону не смотри, не показывай виду.

Прибежала Валя.

– На три дня вперед дождь обещают. Температура три–семь градусов тепла. Ветер северо-восточный, порывистый.