Один на один

А может, он почему-то не мог зависнуть и полетел за другим? Другой прилетит завтра, и завтра же я буду дома.

Я начал представлять дом, он привиделся мне почему-то в форме очень широкой и высокой палатки. Кругом горели костры, дым от них ровными столбами поднимался в небо. В кострах пеклись яйца чаек. В каждом яйце, свернувшись, лежал цыпленок, похожий на курицу. Одного такого цыпленка мне бы хватило на целый день. А всех, что пекутся в кострах, хватит на всю жизнь, потому что я всегда буду жить на острове. Только надо отрывать ноги и головы — они костяные и несъедобные.

Я пошарил рукой вокруг, чтобы найти нож. Сорвал круглый зеленый стебель. Ха, да это же мангыр! Он вырос прямо из пола палатки, и я могу его рвать, сколько угодно.

Я хотел выхватить из огня яйцо, но оно почернело и лопнуло. Это не яйца, это большие мидии! И в каждом куске мяса жемчужина с лесной орех. Я должен съесть все мидии, собрать жемчуг и принести его на станцию.

Палкой я раздвинул створки раковины. В ней кипела какая-то зеленая вонючая смесь. В смеси лежал компас, тот самый, что хранился в моем письменном столе. Я схватил его и посмотрел на стрелку. Но стрелка не двигалась, ремешки обвисли скользкими лентами. Из раковины шел дым, там шевелились красные угли а что-то лопалось и трещало. От дыма кружилась голова, я зажал пальцами нос и меня стало тошнить. Тошнота начиналась в самом низу живота, поднималась по всему телу и вырывалась через рот. Меня тошнило цыплятами, мангыром, жемчужинами. Стало так плохо, что я лег, положил голову на землю и начал умирать.

Над палаткой стрекотал вертолет. Я видел его сквозь парусину. А мне было не крикнуть, не повернуться. Меня тошнило и вокруг меня закипала волна.

Я все-таки поднялся на колени. Палатка качалась, очаг с красными глазами углей шипел у входа, а там, снаружи, мокрыми струями лилась темнота.

Меня стошнило еще раз. Стало легче. Руки чесались до плеч, пальцы сделались толстыми, я ничего не чувствовал, не мог поднять даже бутылку с водой. Тогда я выполз из палатки, лег на мокрую землю и подставил лицо под дождь.

Одежда мгновенно промокла, но руки перестали гореть. Я открыл рот и стал ловить языком падающие с дерева струи. Было так плохо, что я чувствовал, как опускается и поднимается подо мною земля. Кажется, меня стошнило еще раза два или три. Очнулся опять в палатке. Как заполз в нее — совершенно не помнил. Но, видимо, я подбросил в очаг доски. Огонь горел, камни очага были такими горячими, что дымились под дождем.

Наверное, я простужусь от мокрой одежды…

Однако подумал я об этом равнодушно, меня занимала только одна мысль — вертолет. Как же он теперь прилетит и найдет ли меня в такую непогодь, да еще лежащего? Надо встать, надо подняться, чего бы мне это ни стоило. Я прислушался: не летит ли? И сквозь дождь мне послышался голос мамы. Она с кем-то разговаривала. Трещали кусты. Мама и еще кто-то подходят к дереву… Я услышал голос мамы совершенно отчетливо, будто она говорила мне в самое ухо: «Он объелся борщевиком и отравился его испарениями». Ей что-то ответили, и голоса начали уходить от палатки. Тогда я вспомнил зеленые дудки, из которых хотел сделать салат, и горло схватила тошнота. Значит, эти дудки — борщевик? Противное какое слово…

Я лег на подстилку и завернулся в матрац. И сразу же пошел ко дну.

Четыре дня шел дождь.

Я то приходил в себя, то нырял в холодную темноту. В минуты просветления подставлял бутылку под струйку воды, стекавшую с полиэтилена у правого ската палатки, и пил. Два раза чуть не погас огонь в очаге, мне с трудом удалось его расшуровать. Топливо кончалось. Для экономии я щепил доски на мелкие части и поддерживал ими не тепло, а только жизнь огня.

Никак не мог вспомнить, видел вертолет на самом деле или он представился мне в бреду.

Мне удалось разрезать матрац вдоль и разорвать его в местах склеек, получилось два куска тонкой, не пропускающей воду ткани. В один кусок я заворачивал плечи, в другой — ноги и так согревался.

Окончательно пришел в себя на пятый день, наверное, к полудню, потому что солнце стояло высоко и парусина палатки успела просохнуть. Когда кончился дождь, я не заметил.

В ушах, то усиливаясь, то ослабевая, шумел прибой. Волосы на голове свалялись в грязный колтун, я их едва расчесал. Они отросли до плеч.

Хорошенькое зрелище я, наверное, представлял со стороны: перемазанный глиной и тиной, прокопченный, в порванном джинсовом костюме, в пропотевшей и просоленной рубашке с воротником и манжетами, залоснившимися до картонной твердости. Кеды, когда-то голубые, стали земляного цвета, разлохматились сверху, но подошва еще держалась. И эти дикие волосы…

За все время жизни на острове я ни разу не стирал костюм. Зато каждое недождливое утро умывался в озерце у источника.

Я стоял, пошатываясь, под деревом. Ноги подламывались. Горло опухло. Выпить бы сейчас чего-нибудь горячего…