Одевая эпоху

Я побывал и в городах, и в затерянных уголках Марокко, встречался с членами древнего мистического братства айсауа[284]. Когда попал в Марракеш, мне показалось, что я перенесся в библейские времена. «Мамунии»[285] тогда еще не было, и гостиницы далеко не отличались удобством. Я жил в бывшем дворце, и в комнате вместо двери висела занавеска, которую часто приподнимал ветер, а за ней открывался сад с апельсиновыми и лимонными деревьями, где непрестанно журчал ручей. Я целыми днями прогуливался у ворот Баб-эль-Кемис или за городской стеной вдоль русла высохшей реки, в которой, правда, осталось достаточно воды для купания овец. Эта дорога ведет в квартал дубильщиков, там, среди едкого, удушливого запаха тления, я любовался бронзовыми торсами этих людей, словно сошедших с древнеегипетских настенных росписей или барельефов. Здесь я увидел и «Раба с тачкой»[286], и «Сидящего писца»[287] и «Человека, несущего дикторский пучок»[288] со ступнями, поставленными одна позади другой, прямыми ногами, с шеей, отвесно возвышающейся над квадратными плечами, и устремленным вперед взглядом. А еще я увидел Товию[289] и братьев Маккавеев[290]. Я был глубоко взволнован. У меня возникло ощущение, что какая-то катастрофа перенесла меня на другую планету или в первобытные времена. Кругом пески, кое-где колышется одинокая пальма, чахлая, но столетняя, ветер носит красную пыль, сквозь пелену золотого тумана виднеются, словно алые призраки, верблюды и просторные одеяния арабов: все это навевало мне грезы о неведомой стране и далекой эпохе, которые, быть может, я видел в прошлой жизни.

От этого наваждения я очнулся в Фесе. Еще и теперь, вспоминая Фес, я считаю, что в жизни не видел ничего прекраснее.

Я приехал туда вечером, в день Рамадана[291]. Жители города сгорали от нетерпения, ждали, когда на всех минаретах загремят трубы, возвещая о появлении некоей звезды. Загорится ли она на небе сегодня вечером или покажется только завтра утром? Все покорно ждали, не смея нарушить пост. Я добрался до гостиницы, находившейся у ворот Баб Гисса, и поднялся на обширную террасу, откуда открывалась панорама города – бело-розового, построенного амфитеатром между двумя крутыми холмами. Каким покоем веяло от этого зрелища! Вдалеке отчетливо слышались одинокие голоса, подымавшиеся к небу, точно струйки дыма. Передо мной, как на карте, виднелись крытые галереи, улочки, сбегавшие вниз по склону мимо площадей с белыми минаретами. По мере того как солнце склонялось к горизонту, верхушки минаретов, мечети и дома окрашивались в розовато-оранжевый цвет, вначале нежный и мягкий, а под конец ослепительно яркий, словно пламя. Город был похож на поток раскаленной лавы или на громадный тигель, где плавится бронза. Но затем тигель наполнился красно-лиловой золой, и сверкающие верхушки минаретов погасли. Пылающие угли покрылись сандараком[292], и произошло вековечное чудо: все краски растворились в лилово-синей гармонии ночи.

Меня охватило благоговение, захотелось вознести Аллаху по-арабски его самую любимую молитву, как вдруг в нескольких метрах от меня на ближайшем минарете раздались оглушительные, весьма необычного тембра, звуки труб. На этот рев откликнулись другие медные пасти со всех концов города, и в каждом голосе звучала одна и та же исступленная радость. В мгновение ока женщины в сверкающих, как мишура, розовых и оранжевых одеждах выскочили на террасы. Они издавали пронзительные крики и хлопали себя по губам сомкнутыми пальцами. На крышах домов богачей зажглись праздничные огни. В жаровни бросали ладан и ветки олив, чтобы пламя сияло ярче.

В течение часа во всем городе царило веселье, шумное и неистовое, напоминавшее приступ белой горячки. Среди розового свечения праздничных огней иногда взлетали зеленые и синие ракеты, маленькие и жалкие, настоящий фейерверк запрещен постановлением комиссии по взрывчатым веществам. Эти светящиеся червячки вырисовывали на небе мгновенно гаснущие узоры и беззвучно лопались, в них было что-то безобидное и наивное. Потом толпа вдруг рассеялась так же быстро, как собралась, и люди разошлись по невидимым мне закоулкам, где их ждали веселые пиршества или тайные свидания.

А я все еще стоял на террасе, словно хотел продлить чувство восторга, только что пережитое мной. Чего стоила фантасмагория моей «Тысяча второй ночи» в сравнении с этой реальностью?

Другое потрясение ожидало меня на следующий день, когда я слушал сказителя у ворот Баб Гисса.