Одевая эпоху

Ступени крыльца и аллеи были покрыты коврами, приглушавшими шаги, поэтому там царила тишина. И прогуливающиеся гости, боясь нарушить эту тишину, переговаривались шепотом, словно в мечети. Посреди цветника с прихотливыми узорами возвышалась ваза из белого халцедона, о которой упоминалось в программе праздника. Спрятанные в кустах прожекторы освещали вазу, придавая ей причудливый облик. Из вазы поднималась тоненькая струйка фонтана, вроде тех, что изображены на персидских эстампах, а вокруг важно расхаживали розовые ибисы, им тоже хотелось насладиться прохладой и полюбоваться необычным освещением. Некоторые деревья были сплошь покрыты темно-синими светящимися плодами, а на других сияли гроздья лиловых ягод. Казалось, это не сад, а вход в какой-то бесконечный парк. На лужайках, кустах и деревьях, оживляя это зеленое царство, резвились обезьянки и пестрые попугаи. А в глубине сада сидел я, в облике темнолицего белобородого султана, и держал в руке хлыст с рукояткой из слоновой кости. А вокруг, на ступеньках у трона, возлежали в томных, сладострастных позах мои наложницы: было видно, что они до смерти боятся прогневать меня. Сюда, к этому трону, и приводили небольшими группами гостей, которые приветствовали меня по мусульманскому обычаю.

Праздник Поля Пуаре «1002 ночь», Париж, 1911

Когда все триста гостей были в сборе, я встал и в сопровождении наложниц направился к клетке, где сидела моя фаворитка. Затем я открыл клетку. Она вырвалась на свободу стремительно, как птица, и я устремился в погоню, без толку щелкая хлыстом. Но беглянка затерялась в толпе. Могли ли мы с ней знать в тот вечер, что репетируем драму нашей жизни?

Домашний халат от Поля Пуаре, рисунок на ткани Рауля Дюфи, 1913

Тут открылись буфеты и начались представления. Заиграли невидимые оркестры: музыка звучала приглушенно, словно боясь нарушить величавый покой этой прекрасной ночи. До самого утра я наслаждался, играя на эмоциях гостей, словно на клавишах. Двое моих друзей регулярно подходили ко мне за инструкциями, и я давал им сигнал открыть тот или иной аттракцион: следующий должен был быть занимательнее предыдущего. В отдаленном углу в маленькой хижине сидела гадалка, у которой зубы были инкрустированы бриллиантами, а рядом расположился ларек торговца требухой: на пороге стоял сам торговец с жуткой физиономией и окровавленными руками (эту роль исполнял художник Люк-Альбер Моро[235]).

Платье от Поля Пуаре, 1913

Был тут и горшечник, он своими толстыми, но ловкими пальцами лепил маленькие вазы из глины. Вдруг, неизвестно откуда, появился продавец маленьких обезьянок-уистити, эти малютки облепили его со всех сторон, карабкались по плечам, залезали на голову, лукаво поглядывали по сторонам и издавали пронзительные крики. А вот и сумрачный бар, где светились одни только бутылки. Какой алхимик оборудовал для себя эту сверкающую и таинственную лабораторию? Сотни графинов с длинными горлышками, сотни хрустальных кувшинов были наполнены всеми напитками, какие только существуют на свете, и переливались всеми цветами радуги – от лилового и гранатового (разные сорта анисовой и горькой) до изумрудного и золотого (мятные и лимонные ликеры). А где-то в середине спектра расположились молочно-белые ликеры «адвокат» и малиновые гренадины[236]. А еще там были кокосовые и миндальные ликеры, шартрезы[237], различные сорта джина и вермута, оранжады[238], вишневки и сливянки. Среди гостей было много художников, когда мы заходили в бар, они экспериментировали с этими чистыми, насыщенными тонами, словно с красками на палитре: смешивали напитки в длинных прозрачных бокалах и изучали достигнутый эффект.

Так мы создавали новые эликсиры, таинственные и ни на что не похожие, восхитительные на вид и неожиданные на вкус. А потом шли в сад. Режина Баде[239] танцевала на лужайке, и трава под ее ногами почти не примялась – такой невесомой, такой воздушной она была. Зрители, сидевшие или лежавшие на коврах и подушках, являли собой не менее интересное зрелище. Это было беспорядочное нагромождение шелков, драгоценностей и эгреток, сверкавшее и переливавшееся в лунном свете, словно витраж. После Баде танцевала Труханова, пышнотелая, экзотическая гурия. Затем на лужайке появилась хрупкая, изысканная Замбелли[240], отвергавшая ласки влюбленного мима. А потом из-под земли вдруг поднялись огненные сполохи, снопы искр бесшумно взлетели до самой крыши и расцвели, как стеклянные цветы.

Над особняком засияла огненная корона, и в воздухе прокатился оглушительный грохот. С террасы, выходившей в сад, хлынул огненный ливень, его капли застучали по ступенькам лестницы. Мы боялись, что загорятся ковры. Дождь становился то золотым, то серебряным, публика была вне себя от возбуждения, а когда он погас, осталось множество светлячков, зацепившихся за листву или повисших в воздухе. Разбуженные обезьяны и попугаи кричали от ужаса. На рассвете обнаружилось, что многие из них оборвали цепочки: попугаи улетели, а обезьяны по крышам побежали в сторону Елисейских Полей.