Одержимый

Баландин ликовал зря: морская болезнь, от которой он так лихо открещивался, замучила его вконец. Когда мы пришвартовались и я спустился в каюту, Любовь Григорьевна заканчивала уборку и осунувшийся за часы невыразимых страданий Баландин смотрел на неё по-собачьи благодарными глазами.

— Вы так добры, мне, право, неудобно… — мямлил он.

— Неудобно брюки через голову надевать. — Любовь Григорьевна отжала тряпку в ведро. И ласково добавила: — Отдыхай, Жирафик, авось привыкнешь.

Она ушла. Баландин крякнул и испытующе на меня посмотрел.

— Прошлый раз вы, кажется, были зайчонком, — заметил я.

— Надеюсь, вы не думаете, Паша… — Бледное лицо Баландина окрасилось в свекольный цвет. — Милая, на редкость отзывчивая женщина, правда?

— Вам виднее.

— И очень сообразительная: представьте себе, за каких-нибудь двадцать минут вникла в основы химии полимеров!

— Да, в женщине это главное.

— Ну, вот… — Баландин сокрушённо махнул рукой, мечтательно, как мне показалось, вздохнул и вдруг спохватился: — Так что у нас делается?

Я коротко рассказал, забрался на верхнюю койку и, чувствуя себя совершенно разбитым, мгновенно уснул.

Спал я тревожно. На меня валились какие-то глыбы, кто-то пытался меня бить, и я с криком просыпался. Сверху и в самом деле доносились стуки и скрежет, но ни сил, ни желания разбираться в их происхождении у меня не было.

Утром я проснулся от назойливо проникающей в уши песенки. Голый по пояс, свеженький как огурчик Баландин брился безопасной бритвой и, ужасающе фальшивя, мычал какую-то мелодию, в которой с трудом угадывался «Танец с саблями». Оттянув двумя пальцами огромный нос, Баландин поскрёб под ним бритвой, весело промычал ещё несколько тактов и, ощерившись, стал скрести подбородок. Затем он полюбовался собой в зеркало, удовлетворённо протрубил конец мелодии и неожиданно показал самому себе длинный красный язык. Здесь я уже не выдержал, укрылся с головой одеялом и стал беззвучно содрогаться в конвульсиях.

— Проснулись? — доброжелательно спросил Баландин. — Вставайте, без завтрака останетесь и на разбор опоздаете. А у нас происшествие! Пока я спал, на борту разразился грандиозный скандал, невольным виновником которого оказался Птаха. Помните стуки и скрежет, которые мешали мне спать? Это Птаха, желая преподнести капитану приятный сюрприз, вместе с пятью матросами за ночь околол и выбросил в море набранный нами лёд. Когда Чернышёв проснулся и вышел покурить на крыло мостика, он остолбенел: палуба была совершенно чиста, а Птаха, утомлённый, но чрезвычайно собой довольный, сбрасывал за борт последние осколки льда.

— Хоть танцы устраивай, Архипыч, — похвастался он. — Как будто и в море не были!

Что творилось! Чернышёв так орал на бедного Птаху, что сорвал голос, и Рая сейчас отпаивает его молоком с мёдом. Сначала Птаха оправдывался, что его, мол, никто не предупреждал, потом все понял и теперь сидит в своей каюте, отчаянно сквернословит и проклинает экспедицию, психов-учёных, Чернышёва и свою несчастную участь. Обо всем этом мне поведал Баландин, пока я одевался. Все кругом расстроены, упрекают друг друга: «Раньше нужно было лёд промерить!», — а экипаж толком ничего не понимает и посмеивается.

Обсуждение событий минувшей ночи проходило в салоне.

Сверх ожидания Чернышёв был вовсе не в плохом настроении. Обмотав по-домашнему горло полотенцем, он попивал маленькими глоточками тёплое молоко, по-кошачьи жмурился и благосклонно на нас поглядывал. Между тем мы знали, что ему по докладной записке Васютина за самовольство влепили выговор, о чём заботливо сообщили радиограммой; в ней же указывалось, что в случае повторного нарушения будут приняты более строгие меры.

— Никита, — просипел он, — будь добр, не в службу, а в дружбу, если не трудно, позови, пожалуйста, Птаху.

Джентльмен, да и только! Когда же в салон, тяжко вздыхая и потупясь, вошёл Птаха, мы поразились по-настоящему.

— Прости меня, Костя, — проникновенно сказал Чернышёв. — Я ж тебя не предупредил, что науке лёд нужен, правда?

— Ага, — недоверчиво глядя на капитана, буркнул Птаха.

— Значит, я и виноват, — резюмировал Чернышёв. — Пёс с ним, со льдом, что мы, нового не наберём, что ли? Этого добра. Костя, на наш с тобой век хватит.

Птаха замысловато, но обрадованно подтвердил эту мысль и был отпущен с миром.

— Золотой малый, — поведал Чернышёв. — Бывает, ошибается, конечно, но у меня лично язык не повернётся его упрекнуть.

— А кто на весь порт орал: «Услужливый Птаха опаснее врага»? — пробормотал Лыков, будто про себя.

— Неужели нашёлся такой хам? — ошеломился Чернышёв. — Не перевелись у нас ещё грубые люди. С ними, я вам скажу, надо бороться, ты уж себя сдерживай, Лыков, не бери пример с Васютина, который никогда не будет человеком.

— Точно, не будет. — Лыков ухмыльнулся. — Посвяти их, Архипыч.