Одержимый

— Садись, — сжалился Чернышёв. — В прошлом рейсе к нам в открытом море подошёл сейнер, капитан Козодоев наносил дружеский визит. Вот тут-то Рая и выбежала навстречу высокому гостю с букетом цветов — вытряхнула ему на голову мусор из корзины, а Гриша отснял для потомков сию эффектную сцену. Козодоев гонялся за ним по всему траулеру, чтобы засветить плёнку. Потом я на ней крупно заработал: продал Козодоеву за два ящика боржома, хотя старпом укорял, что я продешевил. Так что, Никита, учти, на борту имеется конкурирующая организация. Что же касается будущего фильма, то на околку льда и аварийные работы, сами понимаете, будем выходить в костюмах и при галстуках, а женщин попрошу не забыть про туфли на высоком каблуке и колготки, не то зритель подумает, что Чернышёв набрал в плавание персонажей из пьесы Горького «На дне». Какие будут ещё вопросы? Тогда подытожим. Задачи экспедиции ясны, и дальнейшего рассусоливания не требуется. Знаю, дети мои, что вы любите окалывать лёд, как трижды в день кушать манную кашу, но всякий врач вам скажет, что физический труд на свежем морском воздухе исключительно полезен для ваших организмов: обмен веществ, перистальтика кишечника и цвет лица. Так что морально готовьтесь к этой интеллектуальной работе. И последнее. Вы небось заметили, что на собрание капитан опоздал. Ставлю в известность: опоздал намеренно, так как ходил с боцманом по каютам и выбрасывал за борт хитроумно припрятанные бутылки.

По кают-компании пронёсся стон. «Что я тебе говорил? — Это я тебе говорил! — Я ведь на день рождения! — Компотом чокайся!»

— Вот так, черти, — с удовлетворением произнёс Чернышёв. — Всего на обеденный стол Нептуну доставлено семь пол-литров водки, два коньяка и одиннадцать ёмкостей портвейна. А чтоб бывшие владельцы не очень на меня обижались, срезаю им премиальные на двадцать пять процентов — согласно моему же вам предупреждению. Узнаю, что кто-то уж очень ловко спрятал и выпил, сниму остальные семьдесят пять и спишу на берег с личным подарком — стопкой бумаги: пиши на меня анонимки во все инстанции вплоть до канцелярии господа бога. Все, кончаем, нам не за собрания деньги платят. Научный состав и старпома прошу остаться.

Первый лёд

Черт бы побрал эту качку! На такой скорлупке, как наш «Дежнев», даже несчастные шесть баллов могут лишить человека чувства юмора.

— Разве это качка? — На лице Перышкина не было и тени сочувствия. — Ты бы сходил, Георгия, на торпедном катере — забыл бы, как маму зовут.

— Адмирал Нельсон… — Лыков назидательно рассказывает сто раз слышанную мною историю о том, что знаменитый флотоводец всю жизнь страдал морской болезнью и в шторма блевал в мешочек, который держал наготове вестовой. Как ни странно, мне становится от этого легче. А когда я вспоминаю, что творилось ночью с Баландиным, то и вовсе приободряюсь. Такова особенность нашей психики: испытывать тайное удовлетворение от сознания того, что кому-то хуже, чем тебе. С точки зрения высокой морали, конечно, это выглядит сомнительно, но пусть в меня бросит камень тот, кто этого не испытывал.

Второй день нас треплет шторм, не такой, о каком мечтают Чернышёв, Корсаков и им подобные одержимые, но всё-таки шторм. А не такой потому, что температура воздуха лишь два градуса ниже нуля и лёд почти не нарастает.

— Вот так бы и всю дорогу, — откровенно мечтает Лыков. — А, Федя?

Перышкин охотно соглашается и добавляет несколько крепких слов в адрес учёных психов, которые спят и видят поиграть с океаном в очко. «Двадцать два, перебор — и ваших нет!» — заключает он под одобрительный кивок Лыкова.

Эти единомышленники так осмелели потому, что Чернышёва и Корсакова в рулевой рубке нет, а меня можно не опасаться: кто-то пустил слух, что «корреспондент не трепло и свой парень». Честно говоря, я и в самом деле не трепло, и такой слух меня вполне устраивает: кажется, я единственный на судне человек, с которым откровенничают и начальство и матросы. Например, я знаю, что полчаса назад Корсаков вдрызг разругался с Чернышёвым после того, как пригласил меня в свой салон «расширить сосуды», открыл холодильник и обнаружил исчезновение двух бутылок коньяка. Для виду Корсаков порылся в рундуке, заглянул в тумбочку и даже пошарил под диваном — зря тратил время: можно найти украденные деньги, унесённую другом под полой книгу, но никогда и никто ещё не находил пропавшее спиртное. Я нисколько не сомневался, что упомянутые Чернышёвым две бутылки принадлежали именно Корсакову, поскольку матросы коньяк не покупают (пустая трата денег, пижонство — водка такой же крепости). Приглашённый на объяснение Чернышёв страшно расстроился.

— Ай-ай-ай! — Он поцокал языком. — Так это был ваш коньяк, Виктор Сергеич? Кто бы мог подумать?

— Вы прекрасно понимаете, что в моем холодильнике мог находиться только мой коньяк!

Чернышёв хлопнул себя по ляжкам.