Одержимые

Все кончилось в одиннадцать часов вечера. На улице занималась гроза, и не догулявшие разбегались по тавернам, чтобы продолжить веселье. Герцогу пришлось почти тащить графа на себе, чтобы усадить его в карету – Герберт изрядно выпил.

– Не думай, что я пьяница, – сказал он, заикаясь, когда герцог погрузил его внутрь. – Я выпил столько, чтобы… чтобы забыть. То, что случилось, и что она сказала. Ты понимаешь меня, мой друг?

– Понимаю, – сказал Глэнсвуд и крикнул кучеру, чтобы тот трогал. Под мерный стук колес и конских копыт Герберт практически сразу уснул, облокотившись на плечо приятеля.

Герцог действительно понимал. Понимал он также и то, что выпивка не поможет этого забыть. Слова четко врезались в память. Как будто отчеканились. Их было невозможно выбросить из головы, они то и дело раздавались там гулким эхом трескучего старушечьего голоса.

Поместья графа и герцога соседствовали, что и стало много лет назад причиной их знакомства. Глэнсвуду пришлось выйти под дождь и проводить незадачливого приятеля до двери, где его из рук в руки приняли служанки. Граф был не в состоянии даже распрощаться. Возвращаясь к карете в кромешной темноте и под проливным холодным ливнем, герцог думал о том, что в следующий раз нужно будет взять с собою слуг, чтобы не таскать Герберта на себе. Внезапно ему в голову пришла мысль, что, возможно, то, что он видел сегодня, вовсе не показалось ему.

Уже через четверть часа Глэнсвуд был у себя дома и приказал распрягать лошадей и подать ужин. Но вскоре понял, что аппетита решительно нет. С этим нужно было что-то делать. С этим нужно было разобраться по-мужски. Ни с того ни с сего стукнув кулаком по столу и перепугав слуг, герцог приказал принести в комнату самое большое зеркало в доме. Хрупкий груз величиной в полтора человеческих роста аккуратно прислонили к стене и оставили хозяина одного. Закинув руки за спину и крепко сцепив ладони, герцог принялся прохаживаться перед зеркалом, внимательно глядя на себя. Ничего необычного не происходило. Аппетит тоже не появлялся.

За окном не прекращалась гроза. Молнии вспыхивали, ярко освещая лес, и их длинные ломаные линии отражались в зеркале за спиною герцога. Что же ты кривляешься, думал он. Ему казалось, он был почти уверен, что отражение просто паясничает, пытается обвести его вокруг пальца, усыпить бдительность. И поэтому послушно повторяет за ним все, что он делает. Глэнсвуд всеми силами пытался расстроить план противника. Он совершал резкие непредвиденные движения, неожиданные выпады, один раз даже попытался изобразить чечетку, пока не ощутил себя полнейшим идиотом.

Суеверный кретин, подумал он и точно так же, как вечером на приеме, отвернулся, думая о своем. И тут! Он вновь увидел боковым зрением, что отражение не отвернулось вслед за ним. Тогда он быстро схватился за раму зеркала обеими руками и стал смотреть. Теперь он поймал его с поличным. Отражение виновато улыбнулось и развело руками. Глэнсвуд отпрянул. Это не было страшно, это просто было очень непривычно. Герцог отошел от зеркала на пару шагов – отражение осталось на месте.

– Кто ты? – спросил Глэнсвуд.

Отражение, судя по шевелящимся губам, что-то ответило. Но услышать было невозможно – их разделял друг от друга будто бы толстый звуконепроницаемый прозрачный слой.

– Я ничего не слышу, – сообщил зачем-то Глэнсвуд.

Он понимал, что это важно, и очень хотел наладить контакт с самим собой. Но отражение вдруг сделалась будто другим человеком. Герцог не узнавал собственного лица – оно стало перекошенным от злости. Отражение подняло плечи и оскалилось. В свете свечей это выглядело поистине жутко. Глэнсвуд решил раз и навсегда убедить себя, что это не видение и не пьяный угар – он потер глаза, похлопал себя по щекам. Отражение скалилось и теперь приближалось к поверхности зеркала по ту сторону.

Герцог не на шутку встревожился. Он напрочь забыл о Ловетт, о цыганке, о Герберте, он видел лишь, как его собственный рот беззвучно открывается, показывая зубы, как лицо шевелится от ярости, и как отражение, подойдя вплотную, поднимает руки, чтобы нанести удар по стеклу. Несомненно, оно хотело выбраться наружу. Несомненно, этого нельзя было допустить. Глэнсвуд, не помня себя от страха, отступил еще на шаг и стал озираться. В тот момент, когда он дрожащими руками сорвал со стола скатерть, и посуда посыпалась на пол, разбиваясь, он услышал первый глухой удар и обернулся. Отражение обрушило кулаки на преграду и вновь вскидывало их. Герцог запутался в скатерти и чуть не упал. Второй удар был более звонким и более явственным, и Глэнсвуд заметил, как по зеркалу побежала тоненькая трещинка, похожая на молнию… Дыхание у него сперло, воздух застрял в легких.