Обвал

ОБВАЛ (фев. — март 1917)

По сущей правде и совести покажу здесь то, что видел и слышал я в эти единственные по своей диковинности дни, когда простое, серое, примелькавшееся глазу фантастически сочеталось с трагическим и возвышенным героизмом; когда обыватель, искони трепетавший перед нагайкой, вдруг стал равнодушен к грому выстрелов и свисту пуль, к зрелищу смерти и бестрепетно ложился на штык; когда сомнение сменялось восторгом, восторг страхом за Россию, красота и безобразие, мужество, благородство, подлость и дикость, вера и отчаяние переплелись в темный клубок вопросов, на которые жизнь не скоро еще даст свой нелицеприятный ответ.

Не скрою своей обывательской тревоги и грусти, радости и страха — да простится мне мое малодушие… Как обыватель я не чужд гражданской тоски, гражданских мечтаний, чувства протеста против гнета, но мечты мои — не стыжусь сознаться в этом — рисовали мне восход свободы чуть-чуть иными красками, более мягкими, чем те, которые дала ему подлинная жизнь…

Итак, попросту передам то, что видел, слышал и чувствовал в эти дни.

I

Было это, кажется, в четверг, 23 февраля. И было совсем просто, обыденно.

— Извозчик, на Офицерскую!

— Семь рубликов!

— Только-то?

— Только. Ведь не сто рублей. Тпру, черт! Добрая какая! — сердито обратился старик к лошади, похожей на дромадера[1]. — Такая дьявол, когда не надо — дернет. Не любит возить, хочет порожняком ехать… Ну, желаете два с полтиной?

Я подумал и сказал:

— Рубль с четвертью!

— Без лишнего: полтора?

Сел.

Дромадер завилял задом, закачался, зашлепал копытами и, натыкаясь на кучи сколотого снега, повез нас тяжелым трюхом. Санки ныряли по ухабам, раскатывались в сторону на поворотах, прыгали боком.

— Да, с голоду народ разыгрался… погуливат… — сказал извозчик мягким басом.

Улица куталась в полутьму. Ходила густая, темная, праздная толпа — больше солдаты, деликатно обнимавшие за талии девиц. Сумрак, шуршащий говор, веселое оживление, как в пасхальную ночь, когда люди, отложив будничные заботы, бродят по улицам, любопытно приглядываясь, прислушиваясь, становятся как будто ближе, проще, доступнее, расположеннее к мимолетному знакомству, затевают разговор с чужими, — от всего веяло беззаботным, порой буйным, веселым и молодым беспокойством.

— Хлеба нет, а? До-жи-ли! — сказал извозчик. Бас у него был с трещиной, и несло от него теплом, как от свежеиспеченного хлеба.

— Вильгельму как раз на руку… На Выборгской, говорят, били лавки…

Я немножко взыскательным тоном, обывательски пугаясь темы, соприкасающейся с «распространением ложных слухов», сказал:

— … «Говорят»… Сам увидишь — тогда говори…

— Барыню я вез — говорила… И на Невском… Он помолчал и мечтательным тоном добавил:

— Надо бы их, чертей купцов — всех под один итог! Да не купцов — и выше бы… По хвосту вот сколько ни бей ее, анафему, — он выразительно хлестнул своего задумавшегося дромадера — ничего ей не докажешь…

— Кормишь плохо, — сказал я, чтобы уйти от скользкой темы к менее опасному сюжету.

— Старая, черт!.. А кормим — хлебом…

— Как хлебом?

Правда, я и раньше слышал о том, что извозчичьи лошади перешли на хлебное довольствие, но все-таки удивился и упрекнул:

— Вот он куда идет, хлеб-то…

— Верно. Овес — пятьдесят целковых куль, восемь рублей пуд. К сену приступу нет. Вот моя — доест последнюю вязку, поеду домой. Только тем и дышишь: из деревни привезешь куля два, сверху пудов пять сена — больше в Красном не пропустят, пять — пропустят… Провозят которые и воза, — подумав, прибавил он и подвеселил дромадера кнутом. — Солдатам на чай дадут рублей двадцать пять — провезут. А тут даешь ему за пуд четыре с полтиной — он и не глядит. Четыре с полтиной!.. Ну, на хлебе и сидим…

— Да ведь хлеба-то нет, — возразил я.

— У нас хозяин все время солдатским хлебом шесть лошадей кормил. И квартирантам сколь хошь хлеба…

Он говорил спокойно, почти уважительно, во всяком случае — без тени возмущения хозяйской изобретательностью.

— Хлеб есть, как это, не быть хлебу? Чего самая нужная вещь. Солдатский. Два сорок за пуд хозяин покупал. Придет солдат из Измайловского полка — кватенармист[2] ли, артельщик ли: «Есть, мол, хлеб, приезжай к такому-то часу…» Пудов по шестьдесят привозил. Без никаких…

— Но как? Ведь это не безопасно.

— О-очень просто. Едет без всякой опаски. Накладет воз — телега такая у него — ящиком, закрытая, назем вроде возить. Закроет газетами — везет…

Бас его звучал теплой, одобрительной усмешкой. И был он сам весь круглый, благодушно-темный и словно бы ржаной, как теплый солдатский хлеб.

— А масло? Опять у них же. Масло брал по двенадцать за пуд, а продавал — рупь двадцать. Озолотел! Тысяч десять в банок доложил за эти два года. Да… А народу не хватает…

Он слегка задумался. Помолчал.

— Как это чтобы хлеба не было? Чего самое главное. Вам к подъезду?..

Это была, можно сказать, последняя мелкая деталь старого порядка, которую я слушал и тужил: ведь вздумай я рассказать об этом — а рассказать не вредно бы, — с первого слова заткнут рот…