Обвал

Этот крик и по сей день стоит у него в ушах. Что же он ответит господину лейтенанту?

Вилли глухо отозвался:

— Море?

— Да! — крикнул Лемке. Он понял, что этот парень, слесарь из Мюнхена, боится, и неимоверная злость на денщика больно уколола Лемке. — Сволочь! Ты перестал думать о фюрере! Трус!

Он долго и крикливо отчитывал Вилли. Поостыв немного, приказал денщику взять ручной пулемет и следовать за ним. Привел Вилли в воронку:

— Вот и сиди здесь. И если что — расстреляю, понял?

В каком-то исступлении он посадил еще несколько солдат в воронки, Потом возвратился в свой окоп. Выпил пол-фляги водки, съел завтрак. Красными глазами уставился в телефонный аппарат, вскочил, позвонил командиру роты, доложил ему, как он поступил с денщиком. «В одиночку солдаты дерутся злее», — подчеркнул Лемке. Зибель грубо ответил:

— Твоя метода приведет к тому, что Вилли при появлении противника убежит. Ты подумал об этом?

Лемке не подумал об этом. Но то, что он сделал, считал единственно правильным. И все же весь день он тревожился за Вилли. Несколько раз подходил к воронке и показывал денщику пистолет:

— Видишь? Убью!

Когда наступили сумерки, он каждые десять минут выглядывал из своего окопа, всматривался в темноту, громко выкрикивал:

— Сидишь?

— Да, да! — слышал он голос то Вилли, то других солдат-одиночек, выпивал глоток водки, усмехался: «Зибель дурак. И турки дураки. Выжидают… Ах, сволочи! Научим, как выжидать».

И снова выглядывал из окопа:

— Сидишь?!

— Да, да, — неслось из окопов.

Возвращаясь ползком в свой окоп, Лемке вдруг почувствовал, что сбился с пути, местность не та, по которой он только что перемещался, проверяя своих солдат. Он долго думал, куда забрел и стоит ли по этому поводу поднимать шум. Вскоре неподалеку, за бугорком, полыхнул снаряд, осветил часть ската и нескольких — двоих или троих — лежащих на нем солдат. «Наверное, наши», — подумал Лемке и, осмелев, подполз к бугру. Сначала окликнул, но никто не отозвался. Подполз ближе, осветил фонариком — двое оказались убитыми, а третий, в маскхалате, жив, простонал: «Пить». Русский. Лемке тут же отполз.

Через некоторое время у Лемке промелькнула мысль: «Подниму шум, скажу своим: «Произошла схватка с русскими, и я уложил одного вражеского солдата, а двоих ранил, но они уползли». Он так и поступил: открыл огонь из автомата. Потом, когда услышал, что к нему бегут, швырнул гранату.

Прибежал с несколькими солдатами Пауль Зибель. Осмотрели убитых, осмотрели и обыскали умирающего русского разведчика.

— Русских было человек двадцать, но я пустил в ход гранаты, — утверждал Лемке.

И его доставили в ротную землянку, как героя. В ту же ночь, ближе к рассвету, в бункер полковника фон Штейца был доставлен рапорт старшего лейтенанта Пауля Зибеля, в котором Лемке характеризовался офицером исключительной храбрости и мужества, отразившим с двумя солдатами «ночную вылазку вражеской роты».

3

Совещание командиров дивизий, созванное генералом Енеке, шло к концу. Все посматривали на командующего, и он понял, что от него ждут каких-то особых указаний…

«Каких еще указаний, когда все изложено?» Енеке поднял стек и разрубил им воздух.

— Зарывайтесь глубже в землю. Турция не пошлет войска в Крым. — Командующий откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, давая этим понять, что совещание закончилось. Он сидел в такой позе до тех пор, пока не опустел бункер.

Последним из приглашенных уходил генерал Радеску. Он остановился у выхода, повернулся так, чтобы видеть только фон Штейца, стоявшего рядом с командующим, произнес, пожимая плечами:

— За спиной моих войск — родина. — Он открыл дверь и тихо, словно боясь потревожить застывшего в кресле Енеке, вышел из бункера.

Енеке продолжал сидеть неподвижно. На его сером, отечном лице ни малейшего признака мысли, и трудно было понять, о чем думает этот человек, так твердо заверивший фюрера в том, что его солдаты удержат Сапун-гору, а значит, и Севастополь. Это было сказано по прямому проводу в присутствии фон Штейца в тот день, когда уже не слухи и не болтовня трусов и паникеров, а оперативная шифрограмма подтвердила выход советских войск на государственную границу с Румынией. Именно тогда он, фон Штейц, душой поверил, что Енеке — человек, глубоко верящий в счастливую звезду фюрера, в то, что летний и зимний отход немецких армий на запад, катастрофа под Курском, бобруйский котел и вот теперь крепость в Крыму — все это какой-то таинственный маневр вождя немецкой нации, маневр, смысл которого понять никому не дано, но который непременно приведет к победе.