Обвал

— Руби! — в азарте крикнул Андрей и так пришпорил Орлика, что конь в беге превратился в гривастую стрелу, понес его, почти не касаясь земли.

Уже на закате солнца майор Кравцов врезался в густую толпу немцев. Взмахнул клинком несколько раз и вдруг почувствовал горячий толчок в руку, пальцы разжались, роняя клинок. Он хотел было подхватить его левой рукой, но тут Кравцова сорвали с седла, прижали к земле.

— Прошка! — крикнул Андрей и в ответ услышал ржание Орлика. Конь носился вокруг копошившихся, злобно стонущих людей. Кравцова мяли, били кулаками, сорвали о него петлицы, сдернули один сапог. — Прошка! — звал Андрей и в свою очередь тычком бил в свирепые, ненавистные лица.

Неподалеку, метрах в двадцати, надсадно крякнула бомба, шибанула тугая, горячая волна, сбросила с Кравцова насевших на него немцев. Андрей вскочил, увидел распластанных гитлеровцев. Они были контужены, оглушены. Один из них, похожий в сумерках на зарубленного рыжего офицера, приподнял голову и попытался непослушной рукой открыть кобуру, но так и не открыл, мыча что-то, плюхнулся лицом в песок… Кравцов прыгнул в траншею, пробежал метров сто, украдкой выглянул — эскадроны отходили назад, вслед за ними ползли вражеские танки. На пригорке, там, где полыхали разрывы, носились осиротевшие кони, и среди них белел Орлик. Андрей узнал его по ржанию, раскатистому и тоскливому, похоже, он кликал утерянного хозяина: кто же знает лошадиную душу…

Орлик был умной лошадью, но всего-навсего лошадью, и знал он немного — терпкий запах пота и одежды Кравцова да то ласковое, то твердое, повелительное прикосновение кравцовских рук и ног. Знал он еще его голос, на который шел даже тогда, когда он, этот голос, был сердитый и раздраженный. В другом Орлик не разбирался и многого пугался, пугался особенно тогда, когда поблизости не оказывалось усатого, с выгнутыми от долгой езды в седле ногами человека…

Напуганный взрывом бомбы, затем появившимися из-за гребня черными коробками, из хоботков которых било пламя, Орлик прибежал в то стойло, в котором руки Прошки подносили ему сахар. Стойло оказалось разрушенным. Орлик постоял в задумчивости несколько минут и заржал от нестерпимого одиночества. На его голос прибежали несколько лошадей. Он не знал их, решил уйти. Поплелся тихо, как старый солдат, вдруг осознавший, что теперь некуда спешить, война прокатилась и заглохла, наполнив его тяжелыми раздумьями. За Орликом потащился небольшой табунок таких же печальных и тоже потерявших в страшном клубке боя своих ездоков… Лошади бежали за Орликом неотступно, то обходя, то перепрыгивая через туши убитых четвероногих сотоварищей.

Вдруг ветром донесло знакомый запах. Орлик навострил уши, фыркнул, ударил копытом и заржал. Прислушался, приподняв уши, — тишина, ни единого звука! Орлик снова заржал. Нет, не зовут его. Он покачал головой и, гонимый тревогой, помчался вскачь. Он бежал долго, гулко стуча подковами, бежал в темноте по изрытой и опаленной земле. Табунок отстал, и Орлик несся один, бросая беглый взгляд на звезды, отчужденно мерцающие на далеком небосводе.

Впереди возникло препятствие. Орлик остановился, потянул ноздрями и сразу уловил Ласточкин запах. Крутнув хвостом, он подошел ближе — перед ним лежала Ласточка, алея в темноте своей огнистой мастью. Орлик ткнулся носом в ее мягкую, бархатистую гриву и тут же заметил человека. От человека тоже веяло знакомым запахом. Орлик потянулся к нему, теплыми губами пошевелил волосы.

Прошка узнал Орлика.

— Где братеня? — шептал Прошка коню. — Скажи, скажи?..

Лошадь не могла говорить, а Прошка не мог молчать. Он говорил о том, как бились казаки, что, если бы не танки, жали бы немцев до самого Севастополя и что он, Прошка, никогда не видел такого множества порубленных врагов. Он говорил, а Орлик терся лбом о его чубастую голову, радуясь чему-то своему, чисто лошадиному, а может быть, выпрашивал кусочек сахару.

— Вернулся поискать Андрюшу, не могу я без него идти в полк. Он командир наш, брат-то мой, Андрей Кравцов. Понимаешь, Орлик, командир! Мне никто не простит… Увлекся трошки и… потерял из виду. Меня, сукиного сына, надо за это в расход пустить, а допрежь вожжами выпороть… Ничего ты, Орлик, не соображаешь… Лошадь ты и есть лошадь… Пошли, может, найдем.

Прошка шагал впереди, сверля уставшими глазами пропитанную дымом темень. Конь шел за ним покорно, будто виноватый в Прошкином горе, дышал теплом в затылок, отчего еще муторнее становилось на душе у парня.