Обсидиановый храм (ЛП)

Глядя на нее, Диоген многозначительно прищурился — даже выложив все свои доводы, он все еще опасался, что она отвергнет его предложение. Не выдержав молчания, он вновь заговорил:

— Какая жизнь ожидает тебя в этом огромном доме без моего брата? Даже если ты выйдешь из этой добровольной изоляции, какую компанию тебе, по-твоему, смогут составить Проктор и миссис Траск? Вообрази: только они — из года в год. Смогут ли они помочь тебе во время твоего одинокого упадка, от которого ты будешь вынуждена страдать не по своей вине?

Он замолчал. Если то, что он говорил, было правдой, то Констанс могла ясно представить себе свое будущее: пустота, непрерывная скука, сидение сутками напролет в мрачной библиотеке, перемещение между книгами и клавесином, благонамеренный Проктор, несущий службу у двери, и миссис Траск, которая подавала бы ей переваренные макароны. А при этом она будет день ото дня терять рассудок, а двое верных слуг Пендергаста станут тихими стражами ее смерти. Мысль о потере умственных способностей вызвала у нее всепоглощающий страх — этого она не могла перенести.

— Все эти годы, — произнес Диоген, словно читая ее мысли, — все эти годы, которые ты провела под опекой моего великого прапрадяди Ленга… неужели они стоят того, чтобы позорно позволить столь могучему разуму и столь большой сокровищнице знаний попросту сгинуть?

Он ожидал, внимательно глядя на нее и желая узнать, что она ему ответит. Но она промолчала. Наконец, он вздохнул:

— Мне очень жаль. Пожалуйста, поверь, что я понимаю твою нерешительность, и никогда бы не стал принуждать тебя к чему-то против твоей воли. Как только курс лечения будет завершен, если ты обнаружишь, что действительно несчастлива со мной на Халсионе, я не стану стоять у тебя на пути. Хотя я надеюсь… нет, я уверен, что там нас с тобой ждет прекрасная жизнь. Но если ты не сумеешь усмирить свою ненависть ко мне, взращенную моими же ужасными поступками, если не сможешь поверить, что любовь преобразовала даже такого человека, как я… мне придется лишь смириться с твоим решением.

После этого он отвернулся от нее.

Когда он произнес последние слова, Констанс испытала странное прозрение, которое посетило ее во время этого его последнего монолога. Диоген раньше относился к ней с отвращением. Она ненавидела его с почти нечеловеческой яростью. Но правда также заключалась в том… — она содрогнулась от почти запретной мысли, — что в Диогене находилась частичка Алоизия. Он приходился Алоизию родственником и, ко всему прочему — как бы она ни отрицала это — действительно был близок ей по духу. Возможно, что он понимал ее даже лучше, чем его брат когда-либо смог бы понять. И если Диоген действительно изменился…

Он снял свои перчатки. Констанс взглянула на клавесин, на крышку которого Диоген положил стилет. И он все еще находился там. Это был лишь вопрос пары мгновений — схватить клинок и вонзить его ему в грудь. Но, разумеется, он распознал эту возможность еще раньше, чем она.

— Я, — начала Констанс, но запнулась. Почему она не могла выразить свою мысль? Собравшись с силами, она произнесла лишь, — мне нужно время…

Диоген взглянул на нее, и на его лице вдруг расцвела надежда, которую — как внезапно поняла Констанс — просто невозможно было подделать.

— Конечно, — произнес он. — Сейчас я оставлю тебя. Ты, должно быть, очень устала. Думай столько, сколько тебе потребуется.

И он потянулся к ее руке.

Медленно, но при этом сознательно, она позволила ему коснуться себя.

Диоген взял ее за руку, медленным, ласковым движением перевернул ее ладонью вверх и поцеловал ее. Затем, немного отстранившись, он взял и на долю секунды зажал между губами кончик ее пальца, и тут же по всему ее телу словно пробежал электрический разряд.

Затем, улыбнувшись и быстро кивнув, Диоген Пендергаст растворился в темноте.

25

В закоулке одного из худших деловых районов Катутура, Намибия — в пригороде Виндхука, название которого переводилось как «место, где люди не хотят жить» — стояло трехэтажное жилое здание, зажатое между радиостанцией и швейной фабрикой. Здание выглядело захудалым и находилось в запущенном состоянии: штукатурка на стенах растрескалась и пошла пузырями, а крошечные, однобокие балконы сильно проржавели. Все этажи были выкрашены в разные цвета — бирюзовый, желтый, серый — что наряду с окнами разного размера и неуместными архитектурными деталями придавало строению странный и тревожный вид.

Было два часа дня, и все окна были открыты в тщетной попытке поймать хотя бы легкий ветерок.