Обсидиановый храм (ЛП)

Констанс выключила ноутбук и застыла. Она должна сообщить об этом вторжении Проктору. Но, подумав об этом, она вдруг, к собственному удивлению, поняла, что не хочет этого делать. Проктор, разумеется, не отреагирует на это вторжение сколько-нибудь положительно — он лишь сочтет это прорывом периметра в его смену. Если сравнивать Проктора с инструментом, то он был тупым прибором, предназначенным для грубой работы. Сложившаяся же ситуация — какова бы ни была ее истинная природа — по мнению Констанс, требовала определенной утонченности. Она была уверена в своей способности справиться с тем, что могло произойти дальше. Ей хватало средств самообороны: она встречалась с достаточным количеством опасностей, чтобы знать это наверняка. К тому же, ее собственные вспышки гнева и склонность к внезапному, но эффективному насильственному поведению, были ее лучшей защитой. Ах, если бы только Алоизий был здесь! Он бы знал, что происходит.

Алоизий. Она осознала, что за последний час ни разу не подумала о своем опекуне. И сейчас, мысли о нем не вызвали, как прежде, ставшей уже привычной волны горя. Может быть, она, наконец, свыклась с мыслью о его гибели?

Нет. Она не расскажет Проктору о случившемся. По крайней мере, пока не расскажет. Констанс сейчас находилась в своей стихии: она знала множество мест в этих обширных подземельях, где можно было затаиться и спрятаться. К тому же некое шестое чувство подсказывало ей, что прятаться нет никакой необходимости. То, что произошло, безусловно, было вторжением, но оно не ощущалось, как насилие или грубость. Констанс чувствовала, что здесь замешано… что-то другое. Она не знала, что именно. Не могла даже сказать, почему была так в этом уверена, но была не в силах переубедить себя в том, что человек, проникший сюда в минуты ее томительного уединения и одиночества, был ее родственной душой.

В ту ночь, когда она, наконец-то, вернулась в свою спальню, она тщательно закрыла на стальной засов каменную дверь, ведущую из комнаты японских гравюр. Она также очень тщательно заперла и свою спальню, при этом неотрывно держа при себе стилет Маниаго[66]. Но перед всем этим она забрала прекрасную орхидею в столь же чудесной вазе с собой, чтобы поставить ее на свой письменный стол.

14

Констанс оторвала взгляд от своего дневника.

Что могло так внезапно привлечь ее внимание? Какой-то шум? Она прислушалась, но в подвале было тихо, как в склепе. Может, это просто сквозняк? Нет, сама мысль об этом — абсурдна. В этом древнем замурованном подземелье не могло быть никаких сквозняков, они не проникали сюда с улиц Манхэттена.

Констанс вздохнула.

Ничего не произошло, она просто ощутила беспокойство и отвлеклась. Она взглянула на часы: десять минут третьего ночи. Невольно Констанс с грустью подумала, что ее часы были подарком Пендергаста на прошлое Рождество — женской моделью «Ролекса» с платиновым циферблатом. Они были так похожи на те часы, которые он носил на собственном запястье…

Констанс резко захлопнула дневник. Невозможно было избежать воспоминаний об Алоизии: все вокруг напоминало о нем.

Она проснулась полчаса назад. В последнее время — что было весьма нехарактерно для нее — она нарушила режим сна и могла запросто проснуться посреди ночи, только затем, чтобы обнаружить, что не может заснуть снова. Возможно, это объяснялось тем, что в последнее время после обеда она частенько впадала в дремоту, которая неизбежно превращалась в почти летаргические несколько часов сна. Но, по крайней мере, Констанс осознала, что не может винить в бессоннице недавние события, смерть Алоизия или признаки явного вторжения в ее убежище. Она начала просыпаться в неожиданные для нее часы начиная с того самого момента, как они с Алоизием отправились в Эксмут, штата Массачусетс. В то время ее ночная бдительность помогла сделать существенный прорыв в расследовании. Теперь же… она лишь раздражала Констанс.

Поэтому, проснувшись сегодня, она поднялась с постели и направилась в свою библиотеку, чтобы заняться дневником. Обычно это успокаивающее занятие помогало ей привести мысли в порядок, но сейчас и оно принесло ей одно лишь разочарование — слова просто не шли к ней.

Ее взгляд переместился с закрытого дневника к посуде, оставшейся с прошлого вечера и сложенной на серебряном подносе. Весь преподнесенный обед оказался охлажденным — как будто миссис Траск знала, что Констанс будет слишком взволнованна, чтобы есть горячее. Поэтому она приготовила порцию холодных омаров в соусе rémoulade[67], перепелиные яйца au diable[68] и, конечно же, добавила бутылку шампанского, которую Констанс уже почти осушила. Сейчас она корила себя за это, чувствуя пульсирующую боль в висках.