Общий любимец публики

   О своих отношениях к Вере Васильевне Матов старался совсем не думать, хотя его и томило постоянное желание итти к Войводам. Его удерживало что-то неопределенное, чего он сам не мог понять. С внешней стороны первым препятствием служило то, что самого Войвода почти все время не было дома, и его визиты могли подать повод к совершенно ненужным пересудам и сплетням. Зачем было подвергать этому испытанию репутацию замужней женщины, когда она и без того перенесла достаточно?   Проверяя себя, Матов даже не мог сейчас сказать, любит он Веру Васильевну или нет. Ему начинало казаться, что его отношения к ней за последнее время были результатом самогипноза. Разве так любят? Войвод тогда был прав, когда обяснялся с ним в клубе. Но, с другой стороны, Матов только теперь понял, что значит любить,-- да, искренне, просто и хорошо любить. В сущности, он еще не испытал этого чувства, принимая за любовь нечто совершенно другое. Он, в качестве избалованнаго человека, привык смотреть на всех женщин уж слишком просто, как на предмет развлечения и любовных утех. И не он один так смотрел, а и все другие.   -- Свинство -- и больше ничего!-- повторял самому себе Матов, невольно перебирая в уме весь синодик женских имен, с которыми были связаны для него любовныя воспоминания.-- И даже великое свинство...   Да, тут было достаточно имен... Популярность Матова вознаграждалась женщинами по-своему. Но эти мимолетныя связи разрушались с еще большей быстротой, чем начинались. От них не оставалось ни малейшаго следа. И сейчас Матов не мог бы безошибочно перечислить своих успехов. В последний раз он видел этих женщин в суде, когда оне терпеливо отсиживали все три дня, дожидаясь вердикта присяжных. Да, он видел их и, кроме женскаго любопытства, ничего не находил. Ведь и отдавались оне тоже только из любопытства и от провинциальной скуки. Если бы он умер, оне пришли бы на его похороны и даже уронили бы дешевенькую слезу, как и полагается памяти друга.   -- Ах, все это не то и не то!..-- с тоской думал Матов, не находя ни одного женскаго имени, на котором можно было бы остановиться.-- А какую гнусную роль заставляли оне играть меня!   По пути он припомнил нескольких обманутых мужей, которые сами обманывали своих жен, так что матовския победы принимали характер какой-то кары судьбы. Все кругом лгали и обманывали, а он обманывал больше других. Вероятно, и его подем чувств к Вере Васильевне своим основанием имел только ея недоступность. Если бы она отдалась ему, разве он думал бы о ней так хорошо, как думал сейчас?   -- Милая, милая...-- повторял Матов, припоминая собственное безумство.   Раз вечером его охватила такая гнетущая тоска, что он едва удержался, чтобы не пойти к Войводам,-- именно туда, а не в другое место. Ему страстно захотелось увидеть Веру Васильевну, услышать ея голос, просто чувствовать ея присутствие и что-то сказать ей, много, много сказать. Старик Гущин замечал, как Матов начинал тосковать, и по-своему старался его развлекать. Происходили довольно оригинальные диалоги.-- Артемий Асафыч, а ведь ты попадешь прямо в ад,-- говорил Матов, лежа на диване.-- Всем ростовщикам там место приготовлено...   -- Какой же я ростовщик, Николай Сергеич? Просто -- добрый человек... Вот и вся вина.   -- Добрый для себя. Давал мне деньги, а сам думал... содрать хороший процент.   -- Даст Бог, поправитесь и в лучшем виде заплатите...   -- Конечно, поправлюсь. Уеду в Сибирь, поступлю на службу на промысла; вообще, не желаю пропадать.   -- Зачем пропадать, помилуйте-с!.. Да вас, Николай Сергеич, везде на-разрыв возьмут.   Матову нравились эти разговоры о дальней Сибири, точно он хотел уйти от самого себя. Да, там будет все другое... Там можно будет начать другую жизнь. Урок был слишком тяжел...   -- Поедем вместе, старче?-- предлагал Матов.   -- Что же, я с удовольствием...-- согласился Гущин.   Раз вечером, когда они предавались таким сибирским разговорам, в дверь кто-то осторожно постучал. Это была Анненька, которую Матов в первую минуту не узнал. Девушка заметно похудела и точно сделалась выше.   -- Я за вами, Николай Сергеич...-- проговорила она с какою-то особенною, мягкою настойчивостью, как говорят любящия женщины.-- Не хорошо забывать старых друзей.   Матов заметно смутился. Он теперь уже не мог говорить с Анненькой в прежнем шутливом тоне.   -- Куда же вы меня поведете, Анна Евграфовна?   -- Куда поведу, туда и пойдете...   "Это ее Вера Васильевна подослала...-- соображал Артемий Асафыч.-- Ах, женщины, женщины!.. Еще недавно в соборе протопоп вот какую проповедь отчитал про них; "Аще кто воззрит на жену с вожделением..."   Анненька женскими глазами осмотрела царивший кругом безпорядок и, пока Матов переодевался в соседней комнате, постаралась привести в порядок его книги и даже вытерла пыль с мебели.   -- Не правда ли, Артемий Асафыч, я была бы хорошею женщиной?-- весело заметила она.   -- Ну, уж извините...-- обиделся Гущин.-- Другой и настоящей барине нужно еще поучиться у вас досыта, да и то ничего не выйдет.   Весенний, мягкий вечер покрывал все каким-то ласковым сумраком. На небе не было видно ни одной звезды. Снег уже стаял; улицы просохли, но деревья в садах стояли голыми и имели какой-то особенно жалкий, оголенный вид. Матов молча шагал по тротуару, подавленный какою-то одной мыслью. Потом Анненька взяла его под руку и, показывая на деревья, проговорила:   -- Это -- я... Обратите внимание, какой у этих деревьев безнадежный вид, а ведь у каждаго дерева есть своя физиономия.   -- Они скоро покроются зелеными листьями...   -- К сожалению, не все... Здесь совершаются свои молчаливыя трагедии. Ведь это ужасно: молчать, молчать и молчать. Другие кричат от боли, а они должны погибать молча.   -- К чему вы это говорите?   -- Женщины -- эгоистки и всегда думают только о себе. Я -- тоже женщина...   Потом Анненька засмеялась и прибавила:   -- Знаете, в страданиях есть своя поэзия... Я, например, так хорошо жалею себя. Понимаю, что это нелепо, и все-таки жалею... Вы видали, как глупыя бабочки налетают на огонь и обжигают свои радужныя крылышки? Так было и со мной... Я не жалуюсь, не ропщу, никого не обвиняю, а все-таки как-то жаль. У каждаго своя судьба... Даже письма, и те не все доходят по своему адресу. Вот такое письмо и я... да.   Этот разговор принимал слишком интимный характер, и Матов боялся, что Анненька пойдет дальше, но получился совершенно неожиданный оборот.   -- Вы на меня не сердитесь, Ник?-- спросила Анненька, задерживая шаги и налегая на руку Матова.   -- За что же я буду сердиться?   -- А тогда... зимой?   -- О таких вещах не говорят...   -- Когда не любят.-- Не сердитесь, голубчик, я не буду приставать. А мне немножко стыдно... Да, я много думала, проверяла себя и пришла к убеждению, что даже и не стою того, чтобы меня любили... Просто взбалмошная девчонка, которая вешается на шею, как кукла.   -- Положим, что с последним я не могу согласиться. Вся ошибка в том, что вы помещали свой капитал не в тот банк... Самая обыкновенная ошибка.   -- А вы?   -- И я тоже...   Анненька замолчала, а потом спросила другим тоном:   -- Скажите мне только одно... Я спрашиваю вас совершенно серьезно... да... Вы любите Веру Васильевну?   -- Я?.. Сейчас не знаю...   Анненька облегченно вздохнула.