Образ врага

Давно не было романтических локонов и добролюбовских круглых очочков. Седоватый бобрик. Выбритые виски. Толстая квадратная оправа очков. Кожанка, уголок тельника. Красный комиссар Цитрус. Коричневый, с автоматом в руках, русский литератор, который почти ничего не пишет, которого почти никто не читает, но все знают, кто такой и как зовут.

Он повзрослел. Он понял, что старая добрая свастика убедительней и надежней любой порнухи. Больше не надо публично снимать штаны, чтобы прославиться. Да и возраст уже не тот.

…В России, как в огромном инкубаторе, стали вылупляться чудовищные птенцы, политические партии, большие и маленькие, на любой вкус.

Под красной звездой, под черной свастикой и под прочими символами стояли не только идеи, не только маниакальное тщеславие маленьких фюрерчиков, муссолинчиков и сталинчиков, не только слюнявая истерика толпы. Отмывались криминальные капиталы, протаскивались нужные люди в Государственную Думу, выращивались боевики. Партии спонсировались сомнительными банками, кормились с ладоней крупных уголовных авторитетов.

Во всеобщем гвалте не очень громко, но вполне отчетливо прозвучал хриплый голос новорожденной партии Цитруса, для которой он придумал хлесткое имя: «Русская победа».

С годами все моложе становились красотки, которых он менял с равнодушным упорством, по инерции продолжая мстить своей единственной неверной любви.

Ирина вышла замуж за миллионера, французского графа, родила сына в сорок лет и жила в свое удовольствие то в Ницце, то на Канарах, и Цитрус люто ненавидел ее за это.

Неужели Маруська тоже сбежала? Почему? По какому праву? А главное – что теперь делать? Если ее папаша действительно написал заявление в прокуратуру и завтра его отнесет, то надо что-то срочно предпринять.

Не раздумывая больше ни минуты, Цитрус отправился к Маше Устиновой домой. Он часто подвозил ее к серой панельной пятиэтажке на Пресне. Провожал до подъезда. Видел, какие цифры набирает на домофоне – сначала номер квартиры, потом код. Память на цифры у него была отличная.

Глава 13

К вечеру в пустыне Негев поднялся страшный ветер, пошел дождь. Капало с дырявого матерчатого потолка, хилые стены бедуинской палатки тряслись как в лихорадке, рядом тоскливо и жалобно орали верблюды. Натан Ефимович не мог уснуть.

«Что-то у них не заладилось, – думал Бренер, – они давно должны были переправить меня в Египет. Они должны были сразу, в тот же день, вывезти меня из страны. Этак я грязью зарасту. Я ведь не могу, как бедуин, мыться без воды и мыла, зарываясь в раскаленный песок. Да и песок сейчас холодный… А признайся, Натанчик, ты ведь здорово разволновался оттого, что эти ублюдки собираются переправлять тебя в Россию. Почему именно в Россию? Ты двадцать лет мучился нежной, лирической ностальгией, тонул в соплях, и вот – пожалуйста, повезут на родину. Террористы, мать их. Интересно, кому я там понадобился?»

Бренер усмехнулся. Если бы мир не изменился так сильно за последние десять лет, можно было бы подумать, что сюда, в Израиль, дотянулась длинная рука КГБ, карающая десница, от которой не спрячешься за морями, за горами, в пустыне. Ведь копошился в душе в первые годы идиотский страх, вспоминалась конфиденциальная беседа с институтским кадровиком в погонах: мол, вы думаете, господин Бренер, советская родина вас когда-нибудь простит? Вы предатель, господин Бренер, а с предателями мы поступаем по суровым пролетарским законам…

Старый пердун, бывший сталинский сокол, умел напустить страху. Почему-то особенно страшно звучало в его устах слово «господин». Оно было ужасней любых угроз, туманных и бессмысленных.

«Мы вас, если надо, из-под земли достанем, господин Бренер». Зачем, спрашивается, доставать его, жалкого младшего научного сотрудника, из-под земли? Никакой секретности на нем не было. Его бы просто не выпустили, если бы могли предположить, что когда-нибудь возникнет необходимость «доставать из-под земли».

С советских времен остался суеверный страх перед этой организацией, перед ее стукачами, перед кадровиками и «первым отделом». Простому советскому еврею, который год просидел в «отказниках», страх успел въесться в кожу, как шахтеру угольная пыль.

Потом, через годы, он стал понимать, что не так уж серьезно влияла эта таинственная организация на обычную повседневную жизнь. Пока он не подал заявления на выезд, жизнь-то текла себе, в общем, неплохо.

Бесплатные путевки в дом отдыха, в пионерский лагерь для сына, бесплатная медицина и счастливое детское легкомыслие во всем, что касается денег… Господи, ведь совершенно не думали о деньгах. Хочешь – работай, хочешь – валяй дурака. В этом была такая свобода, какая здесь, в свободном капитализме, не снилась никому.

И еще, весьма удобно было иметь постоянный, как бы карманный образ врага, громким шепотом ругать злодейку советскую власть, «Степаниду Власьевну», и во всем видеть тайный умысел, «руку КГБ». Всегда находилась острая живая тема для разговора. Это становилось второй профессией, а для некоторых болтовня делалась основным содержанием жизни.