Обратной дороги нет

– Не забыли, что это?

– Ди Акст! – хором ответили пленные.

– Правильно, топор. А топором, как я вам говорил, можно сделать все, окромя детишков. – Африкан указал глазом на Чумаченко. – А вот товарищ сумлевается… насчет досок. Так я вам сейчас покажу…

Африкан неторопливо обошел завезенные на стройплощадку бревна, цепким взглядом их осматривая.

– Бревно надо взять чистое, без оболони, без свили… вот это, к примеру, нам подойдет… и делаем линию.

– Я, я, линие…

Африкан прочертил острым концом топора абсолютно ровную линию, после чего сделал небольшие зарубки. Затем начал вбивать в них заранее заготовленные дубовые клинья и постепенно расколол бревно. После точно так же по начертанной им линии вновь прошелся с клиньями. И вот уже на снег легла ровненькая, поблескивающая смоляными каплями доска.

– Вот так, робяты! Мы не столь говорящи, сколь работящи!.. А ну, покажьте и вы, как вы понятливы!

Он отобрал нескольких пленных с топорами и провел на другом бревне ровную линию. Ганс взял из кучки один клин, осмотрел его. И затем, как это делали русские мастера, тоже поплевал на ладони и приступил к работе…

Коротки зимние деньки. И вьюги над Полумглой мели пока еще легкие. Уже в темноте, сильно опираясь на палку, Анохин брел к избе Лукерьи. Чумаченко догнал его.

– Так что, Емельян Прокофьич, фрицы кашей накормлены. Разнарядка на завтра исделана, – и он сунул лейтенанту завернутую в тряпицу бутылку. – От хозяйки моей… Справная баба! Снабжает!

Анохин торопливо спрятал бутылку.

– А вы, товарищ лейтенант, в общих-то работах не дозволяйте себе… Командный состав… этот… авторитет… А вы, как все! А то немцы еще по плечу начнут вас хлопать. Наглый народ, если распустить… Я десять лет…

– Все? – спросил Анохин.

– Все, – стушевался Чумаченко. – Да вы на меня полагайтесь… Отдыхайте, заслужили. Управлюсь! А у вас и в избе дела найдутся! – усмехнулся он. – Сами знаете. Я от души!

– Возьми! – Анохин обратно протянул бутылку Чумаченке.

– Не-не! Что вы! От души же… для поддержания…

Анохин не настаивал. Снова спрятал бутылку. Не сказав Чумаченке ни слова, поковылял дальше. Чумаченко остался на дороге один.

Умывался Анохин в сенях у старинного чугунного рукомойника. Палашка стояла здесь же, как вестовой, держала в руках льняное полотенце, по краям вышитое «кониками».

– Чему улыбаешься? – спросил ее Анохин.

– Сама не ведаю. Должно, смешинка в рот попала… Приятно дело уморенному мужику самотканый, самовышиванный утиральничек поднесть… А еще радость, что у вас дело пошло!

Анохин вытерся, посмотрел на ее лицо, на ямочки на щеках. Тоже улыбнулся.

– Счас я чего на стол соберу! – засуетилась Палашка. – А вы пока об чем-то хорошем подумайте.

Пока Лукерья и Палашка хлопотали на кухне, Анохин налил из подаренной Чумаченко бутылки полстакана, тайком выпил. Достал из поставца еще два лафитничка, расставил.

Вскоре хозяйки выставили на стол тарелки с квашеной капустой, сальцем, грибами, сковороду с яичницей. Теперь уже можно бы и выпить «при народе». Анохин выставил бутылку, потянулся за стаканчиками.

– Нельзя мне, сомлею, – со стеснением призналась Палашка. – Да и срамно. Вином у нас только замужние бабы потчуются.

– А у меня пост: середа, – Лукерья закрыла лафитник ладонью. – А ты, солдат, выпей, как странствующий… можно!

– Эх, с добрым днем вас, – вздохнул Анохин и выпил свои «фронтовые». – Сегодня, это… начало. Завтра начнем вышку растить!

– В добрый час! – кивнула головой божатка.

Ночью Анохину не спалось. Он долго лежал, глядя в потолок. Прислушивался к звукам на кухне. Потом в доме все угомонилось, стихло. Лишь давешний сверчок вновь завел свою песню, и пел теперь долго. Напоминал о лете.

Анохин отбросил лоскутное одеяло, достал из-под лавки начатую бутылку, сделал несколько глотков. Посидел еще. Затем встал и крадучись, как человек, входящий в ледяную воду, ступил по половицам к двери, за которой спала Палашка. Тихо отворил ее и исчез в темноте. Только светлячком мелькнул бинт на его ноге.

Несколько секунд прошло в молчании. Потом раздался крик Палашки. И Анохин вылетел из двери, а следом за ним выбежала и девушка, размахивая тяжелым льняным полотенцем. Она била его по голове, по рукам! Он приседал, прикрываясь от ударов…

– Ишшо чего удумал! – кричала Палашка. – Чего полез со своим винным духом? Приблазнилось небось, что тут девки как в городу, доступны да гулящи? Обвык вот так-то, без огляду, руками лезть!

– Да не кричи ты! Божатку разбудишь!

– А и разбужу! А и ладно! Чего уж! – продолжала лупить лейтенанта Палашка, досталось и его ноге. – Привыкли как кобели…

– Да ты куда бьешь-то? – как-то жалобно и виновато произнес Анохин, хватаясь за ногу.

Но Палашка поняла это по-своему:

– А что, Героя так и бить нельзя? Ему так сразу уступать? – крики Палашки переходили то в смех, то в рыдания. Тяжело дыша, она наконец остановилась. – Эх, ты… все испортил!.. Все!

– Да чего ты… Ну, прилег только…

– «Прилег»!.. Твоя кровать-то? И еще винищем поганым надышал…

Не стыдясь, в одной рубашке, она уселась на лавку, обхватила руками голову: