Обратной дороги нет

Оказавшись под обрывом, на самом краю моста, он несколькими резкими ударами топора перерубил веревки и проволоку, связывающие крайние комли, и настил, подталкиваемый течением, крякнул, заскрипел, стал медленно уходить одним концом от берега. Постепенно обозначилась полоса черной воды, отделившей настил от песчаной кромки под обрывом, куда спешили егеря.

Все круче изгибалась бревенчатая лента под напором реки, и Андреев побежал обратно, высоко подбрасывая ревматические колени и взмахивая руками, чтобы удержать равновесие на скользких бревнах.

На середине реки он остановился, обернулся, увидел каски и пилотки егерей над обрывом… Согнувшись, как будто, опасаясь удара в спину, он еще быстрее пустился по настилу.

Близ низменного берега, поросшего осокой, он снова принялся рубить веревки и провод, часто взмахивая топором и кряхтя при каждом ударе. Он не оглядывался. Он спешил. Но по его фигуре, съежившейся, нарочито невнимательной к тому, высокому, берегу, чувствовалось, что он понимает, как близки егеря.

Раздался треск, скрип, и бревна начали расходиться.

И тут с обрывистого берега равномерно татакнул станкач. Высокий немец, обхватив пулемет своими огромными лапами, дал нескончаемую, веерную очередь по реке, и была в этой очереди вся его злоба и все его бессилие.

Андреев сел на бревно. Словно бы отказали вдруг стариковские ноги. И сидя, закусив губу от боли, уткнувшись бородкой в грудь, среди кипевшей от пуль воды, среди взлетающих фонтанчиками щепок и кусков коры, он продолжал рубить последнюю проволочную нить, соединяющую разошедшиеся звенья настила.

Плотно, глухо ударили пули в брезентовый плащ. Андреев откинулся назад. Пальцы его последней жизненной хваткой вцепились в бревна.

Средняя часть настила оторвалась и, медленно поворачиваясь, как льдина, поплыла по темной реке Сночи. На краю ее, выставив острый клинышек бородки из капюшона, лежал Андреев – потомственный уссурийский казак.

То ли от пуль, то ли от движения крайних бревен тело перевернулось, и из кармана дождевика выпал пузырек, закрытый стеклянной притертой пробочкой с «сердечком».

Все дальше уплывал мост. Лишь несколько куцых плотиков, наподобие мостков для полоскания белья, остались на обоих берегах.

Постепенно пальцы Андреева разжались, и тело тихо, без всплеска, соскользнуло в воду. Остался лишь пузырек с лампадным маслом, средством от «невоенной» болезни – ревматизма.

Левушкин с Бертолетом, оставив обоз в ивняке, бежали через кусты, увязая сапогами в сырой, чавкающей земле.

– Дедок! – кричал Левушкин. – Дедок!

Они выбежали на берег. Река была пуста. Не было ни моста, ни Андреева, только два куцых мостка из бревен напоминали о переправе.

На противоположном высоком берегу разворачивались, ворча дизельными моторами, два больших грузовика. Егеря на ходу влезали в кузова. Последним, забросив пулемет, влез рослый солдат…

– Дедок! – еще раз крикнул Левушкин.

Он побежал, поднимая брызги и путаясь в осоке, вниз по реке. И увидел за поворотом: медленно разворачиваясь, плывет по темной воде бревенчатый настил, который десять минут назад служил для них мостом. И настил этот был пуст.

– Дедок! – угасшим уже голосом крикнул Левушкин.

Бертолет, оставшийся у места переправы, нагнулся и поднял из травы снайперскую винтовку. Отвел затвор, и выпал на его ладонь один-единственный золотистый патрон, последний патрон, сберегаемый Андреевым для того, чтобы покарать предательство и зло.

Левушкин, с опущенной головой, подошел к взрывнику. Посмотрел на патрон, на винтовку.

– Ты дай мне, – сказал он, вставил патрон в казенник и забросил винтовку за спину.

5

Наступили сумерки, и пошел снег, первый снег года. Он был крупным, мокрым, тяжелым и вмиг облепил деревья, кусты, одежду двигавшихся полем людей и повозки.

Снег налетел порывом, усыпал землю, и сразу высветлело вокруг, и четко, словно вырезанные из черного картона, обозначились фигуры лошадей: снег мгновенно стаял на их горячей шкуре, и она клубилась паром.

Скрипели сапоги, оставляя четкие следы на белом поле, и за обозом тянулась черная полоса взбитой колесами и копытами земли.

И вдруг вдали, за горизонтом, небо вспыхнуло, как вспыхивают пары бензина, и заиграло красными и белыми сполохами. Гулом отозвалась этому внезапному свету земля.

Зарево разрасталось, мигая и подсвечивая алым и желтым низкие плотные облака.

– Это там… под Деснянском, – прошептал Бертолет. – Значит, тот обоз добрался…

– Дошел! – сказал Левушкин. – Дошел!

Они стояли, не в силах оторвать взгляда от красных сполохов за горизонтом.

Затем Левушкин хлопнул товарища по плечу и крикнул, смеясь и плача:

– Все, Бертолет… Все!.. Нет, что же мы наделали, а? Что же мы наделали, что даже самому страшно!..

Он вытер грязной ладонью лицо:

– А ну дай тот листок, что майор с собой носил!

И когда Бертолет достал и развернул листок с расплывчатым изображением кукиша, Левушкин прикрепил его к ящику.

– Нехай посмотрят, нехай!.. Нет, что мы наделали! – повторил он, и непонятно было, то ли снег тает на его щеках, то ли ползут слезы.