Оболочки

— Чего ему от тебя нужно-то?

— Тут один старичок то ли сам помер, то ли грохнули его, а я труп забирал. Вот и прицепились ко мне. Нефёдов.

— А, знаю, дедулька мой, — лаборантка посмотрела на лечо, на живот, вздохнула и полезла ложкой в банку. — Сдох, сука.

— Погоди, — Димка опешил. — А второй, которого из реки вытащили…

— Дядя Кирилл? Тоже тот ещё козёл, и тётя Лена — сучка. Вся эта семейка друг друга стоит, ну кроме папашки моего, единственный приличный человек. Хорошо, что ты этого старого засранца только мёртвым видел, он, гад, бабку мою со света сжил, дядя бандитом стал, отец от него сбежал, едва школу закончил, а женился — взял фамилию матери.

— А мой отец у него водителем работал, — зачем-то сказал молодой человек, выкладывая яичницу с салом на тарелку. — Пропал без вести, как под землю провалился. Я не родился ещё тогда.

Майя как сидела с открытым ртом, так и замерла. Потом вытерла губы салфеткой, встала, с лица исчез румянец.

…! — сказала она. — Ты — Куприн.

— Ну да.

— Вот я дура, сразу не сообразила. И мы с тобой трахались. И целовались!

— В другом порядке. И что, сама так захотела.

— Ты дебил? — лаборантка взяла банку, явно собираясь швырнуть её в молодого человека, но усилием воли вернула на стол, — твой отец — Киря, то есть дядя Кирилл, то есть… Мля, это получается, я со своим братом двоюродным. Меня сейчас вырвет.

— Какой ещё Киря?

— Ты тупой, Дмитрий Куприн? Твоя мамашка и мой дядя, того, шпили-вили, вашу маму. То есть твою. Мне отец рассказывал, мол, у дедульки внучок под боком растёт, а тот его игнорирует. А я вот… Очешуеть!

Она бросилась из кухни наверх, и через минуту буквально спустилась, злая, одетая и с сумкой.

— Ничего не было, родственничек, заруби себе на носу. Ни-че-го!

Димка хотел было её остановить, но Майя пулей вылетела из дома. Молодой человек пожал плечами, доскрёб вилкой тарелку и пошёл досыпать — после еды кровь, приливающая к желудку, провоцировала сонливость. Ещё одна тайна прошлого раскрылась невовремя.

(18). Сторона 2. 8 мая, пятница

(18). Сторона 2. 8 мая, пятница.

Довелось мне однажды поехать в санаторий неподалёку от нашего города — не по своей воле, бабушка там социальную путёвку осваивала, и я её вещи привозил. Санаторий этот когда-то, при советской власти, был для блатных — обслуживал местное коммунистическое начальство, а потом его несколько раз перепродавали, прежде чем наш социальный фонд его приобрёл. Ремонт там, конечно, делали, но косметический, с прежних времён сохранились скрипучие лифты, пыльные ковровые дорожки на линолеуме, неказистая обстановка номеров и санузлы в белой квадратной плитке. Зато территория с тренажёрами из швеллеров и труб, такой же детской площадкой, дорожками, отсыпанными мелким гравием, и деревянными беседками, была огромной, почти настоящий лес.

То место, где я оказался после предательства практически дамы сердца, не сильно от того санатория отличалось. Длинное трёхэтажное здание, в левом крыле располагались врачебные кабинеты, а в правом жили отдыхающие. Их я почти не встречал — еду мне приносили в одноместную палату, на прогулку выпускали ранним утром, когда остальные ещё спали, в бассейн и на процедуры — по ночам. В соседнем номере, за дверью, сменяли друг друга охранники, их всегда было трое, они играли в карты, тихо ругали начальство и постоянно пытались проверить, что я делаю. Первый день я ещё кое-как терпел, а потом пригрозил, что убегу, и проверки прекратились.

Режим не менялся с воскресенья, в семь утра я ложился спать, и просыпался в три или в четыре часа дня, обедал, пытался почитать местную прессу — в основном газеты «Правда» и «Известия», или журнал «Наука и жизнь», потом у меня брали анализы, и до восьми вечера предоставляли самому себе. В восемь я ужинал, в десять — шел на процедуры. Там врачи выкачивали из меня кровь и другие жидкости, заставляли крутить педали тренажёра, облепливали проводами, крутили в центрифуге, погружали в воду и не давали всплыть, в общем, развлекались как могли. В пять утра я плавал, в шесть — выходил на улицу подышать воздухом, и в семь опять отправлялся на боковую.

Доблестные органы этого мира обо мне словно забыли. До вечера пятницы.

В семнадцать ноль-ноль вместо ужина появился мужчина в штатском, с короткой стрижкой и надменным лицом, с собой он принёс ботинки, костюм и тёмно-синюю рубашку.

— Одевайтесь, — приказным тоном сказал он.

— Нет, — я лежал на кровати, отгадывал кроссворд в «Вечерней Москве» и никуда ехать не собирался.

— Мне что, вас насильно одеть, гражданин Соболев?

— Попробуй, верблюд.

— Что?!

— Верблюд. Корабль пустыни из семи букв, — я показал газетный лист. Собеседник и вправду на этого верблюда смахивал, толстыми губами и приплюснутым носом. — Эй, за стенкой.

Послышался шорох, звук отпираемого замка, в створ двери просунулась голова.

— Это из вашей конторы фраерок? Борзый он больно.

— Сейчас проверим, Николай Павлович, — голова втянула в комнату мощное тело, которое заграбастало удостоверение гостя такой же мощной лапищей. — Майор, оставьте вещи и ждите внизу.