Обманувшая смерть

Графиня ждала сына в столовой, сидя за самоваром и без всякой нужды поправляя стоявшие перед ней вазочки с печеньями и вареньем. Она заметно нервничала и отчего-то была наряжена: на седых волосах красовалась кружевная наколка, которой Евгений не видел много лет, у ворота обычного черного платья, в котором ходила Прасковья Игнатьевна, сверкала давно не вынимавшаяся из шкатулки фамильная брошь. Но Шувалов, садясь за стол напротив матери и здороваясь с ней, ничего не заметил.

После обычных приветствий и расспросов о здоровье наступила тишина, нарушаемая лишь легким посвистом маленького серебряного самовара. Темнело, и на обоих концах длинного стола горели свечи в больших парадных канделябрах, вынутых сегодня из кладовой и начищенных до блеска. Шувалов, равнодушный ко всем проявлениям комфорта, не замечал и этого новшества. За окнами столовой чуть шелестели старые липы разросшегося сада. У дверей, скрестив на груди руки, стоял верный Вилим, с которым графиня то и дело обменивалась вопросительными взглядами. Другой прислуги не было видно и слышно, большой дом словно вымер.

Наконец Прасковья Игнатьевна решилась. Подавая Евгению вновь налитую чашку чая, она проговорила, поправляя брошь у ворота:

– Друг мой, не находишь ли ты, что этот стол уж слишком велик для нас двоих? Взгляни… – Она обвела его взглядом из конца в конец, от канделябра до канделябра. – Здесь мы прежде, когда твой отец был жив, давали званые обеды, гости у нас бывали… Пусть и не часто, а все же… А теперь сидим мы с тобой вдвоем, словно на кладбище, на могиле.

– Стол, маменька, можно и переменить на меньший, – рассеянно отвечал Евгений. – Жизнь переменить труднее. Кто я теперь? Ссыльный. Мне и так-то полагается в деревне сидеть, а не в Москве. Какие уж тут гости, помилуйте… Да и холера.

Вновь наступило молчание. Слышалось лишь тонкое позванивание ложечки о стенки чашки – Евгений помешивал чай. Он смотрел на скатерть, словно видел на ней не вышитые гладью узоры, а нечто иное, видимое лишь ему одному, и, по всей вероятности, очень печальное. Углы его рта опустились вниз. Вилим у двери кашлянул довольно громко и внушительно. Прасковья Игнатьевна не выдержала и вновь обратилась к сыну:

– Не могу я на тебя смотреть! Сам на себя не похож! Что ты от меня скрываешь? Что случилось? Ты и в деревне-то весельчаком не был, а как вернулся из Питера, стал сам не свой!

– Скрывать мне нечего, маменька, – пожал плечами Евгений. – А если я невесел, так это касается лишь меня одного. И что я хотел вам сказать, маменька… Оставьте лучше всякие планы насчет моей женитьбы! Нечего затевать то, что обречено на неудачу.

– Отчего на неудачу? – тревожно спросила графиня.

– Какой я жених? Кто за меня пойдет? – Евгений криво улыбнулся. – А если бы и увлеклась мной случайно какая-нибудь девушка, неопытная, юная, горячая…

– Да, если бы увлеклась?! – эхом вторила Прасковья Игнатьевна.

– Я должен был бы остановить ее первый порыв, чтобы не сломать ей жизнь! – решительно закончил Евгений.

Вилим укоризненно покачал головой. Прасковья Игнатьевна всплеснула руками:

– Да отчего же непременно сломать?! Разве ты урод какой-нибудь, старик, изверг или тиран?! Или, боже упаси, пьяница распутный? Разве тебя уж и полюбить нельзя?

Евгений горько улыбнулся, глядя на мать:

– Нет, маменька, нет. Всяк сверчок знай свой шесток. Молодость, здоровье, удача – все в прошлом. Теперь я нелюдим, бирюк-помещик, да еще в ссылке. Вот снимут карантины, сразу же отправлюсь в деревню, и тогда уж до конца своих дней оттуда не выеду. Будем с Кашевиным водку пить да зайцев гонять. Виноват я перед ним, кстати. Второй месяц он без документов сидит из-за меня. Паспорт-то у него Вилим отнял, у пьяного, чтобы мне в Питер под чужим именем ехать, а все ваши затеи с женитьбой, маменька!

Прасковья Игнатьевна отмахнулась:

– Посидит и еще без паспорта, ничего с ним не случится! А ты тоже нашел занятие, водку пить! Что бы отец-покойник на это сказал? Ну, сынок, порадовал! Нет, ты, друг мой, послушай матери: тебе непременно надо жениться! Иначе пропадешь, я уже по глазам вижу – пропадешь!

Евгений не отвечал, и вновь воцарилась тишина. За окном поднимался ветер. Затрещала свеча, пламя удлинилось и стало коптить. Вилим подошел и щипцами снял нагар. Он посмотрел на графиню и беззвучно пошевелил губами, словно напоминая ей заученный урок. Та, вздохнув, продолжала:

– Вот уж третью неделю, с тех пор, как мы в Москве, ты все сидишь у себя целыми днями, все пишешь, пишешь… А к столу являешься мрачнее тучи. Можно спросить, к кому ты пишешь?

– Ни к кому я не пишу, маменька, – Евгений отодвинул опустевшую чашку. – Так, составляю прожект.

– Какой, зачем? – испуганно осведомилась графиня.

– Прожект об устройстве России.

Прасковья Игнатьевна встала и медленно перекрестилась. Вилим у двери закрыл ладонями лицо.