Обмануть судьбу

Это была первая весна, не наполнявшая ее кошачьей радостью. Первая весна, когда не хотелось бродить по лесу, вдыхать запах сырости и пробуждающейся жизни. Смотрела она на статного красивого мужа, и сердце не отзывалось бурным стуком, не хотелось прижаться губами к его высокому лбу, провести рукой по крепкой груди… Ничего не хотелось.

Каждый день ничем не отличался от другого: Аксинья вставала, крестилась на образа, про себя повторяя «Отче наш», сооружала мужу завтрак, убирала избу, приветствовала Фимку, кормила поросят и телочку, птиц, готовила, скребла, стирала… Раньше все это было наполнено радостью и смыслом, теперь – пусто и безрадостно. Одно хорошо – суета помогала ей уйти от мыслей, долбящих ее с силой и грохотом молота Григория. Каждый день: «Он бы улыбался. Он бы пошел».

Каждый день вспоминала она радость мужа, узнавшего про ребенка, свою силу и ловкость, которой налилось вдруг все тело, ликование родителей: «Наконец-то!»

Развязка наступила быстро. Пошла Аксинья кормить поросят, легко несла тяжелый ушат с едой, гладила розовые ушки довольно похрюкивавших чушек. Вышла из сараюшки и почуяла, что низ живота наполнился тревожной болью.

Заскочивший в избу Ефимка нашел Аксинью в луже крови. Бледный, напуганный, он побежал за Григорием в кузню.

– Почему ж не береглась? Знаешь, надо осторожной быть, – вздыхала мать. А сама понимала: не угадаешь, не предусмотришь всего. Тяжкая работа каждый божий день, и ни конца ей ни края.

– Не дает Бог нам детей, Гриша. Чем мы прогневали его, не знаю, – с отстраненным лицом шептала Аксинья и целые вечера теперь проводила перед иконами.

Феклуша, мать рыжего Фимки, муки молодой соседки не понимала.

– Оксюшка, чего горевать? Бог дал, Бог взял. Ты и в руках ребеночка не держала. А мне каково пришлось – пятерых дочек схоронила.

– Зато три сына у тебя осталось. Грех жаловаться.

– Ироды сыночки мои, ни дня покоя. И у тебя будут, не разводи сырость.

Ловкая, сноровистая, Фёкла всю жизнь прожила в нищете: муж ее Макар не стенкой был прочной, а сгнившей изгородью. К Аксинье и Григорию питала Феклуша особую благодарность за среднего своего сына и, казалось, взялась опекать молодую жену кузнеца.

Аксинье жизнь приготовила новое испытание. На Рождество все собрались за столом у Вороновых: и Аксинья с Гришей, и Ульяна с Зайцем. Пополневшая, покрывшаяся пятнами темной ржавчины, Рыжик с гордостью несла живот. Будто нарочно, она сияла улыбкой, тетешкалась с Тошкой и объявила, что, если дочка родится, назовет Анной, сына – Василием.

– Вы же мне как родители, – нежно говорила она.

Родители Аксиньи растроганно улыбались, Анна утирала навернувшуюся слезу, жалостливо скашивала глаза на смурную дочь. Не смогла Аксинья долго просидеть за родительским столом, засобиралась домой. В своей избе ей было спокойнее – не надо было ловить на себе сочувствующие взгляды, смотреть на пышущую здоровьем подругу.

– Будто дразнит она меня… Мстит за что-то. Но чиста я перед ней. Все у нее сложилось, – не сдержала мыслей Аксинья.

– Брось ты, довольная она, ладом жизнь идет, – проронил Григорий. – Сияет вся, ребенка ждет. Надумываешь себе.

– А у нас, значит, не ладно, – вскипела Аксинья. Муж ее успокаивал, но в тот вечер она поняла – в их семье завелась червоточина, которая будет разъедать и разъедать, а когда-нибудь аукнется чем-то серьезным и страшным.

* * *

Ульяна родила девчушку в марте 1603 года. Аксинья отговорилась недомоганием и подруге помогать не пошла. Принимали роды Анна с соседками. Нюрка, румяная и толстощекая, довольно попискивала в колыбели. Аксинья пришла проведать подругу, поглядеть на младенца, но не поддалась на уговоры Ульянки, отказалась назваться крестной матерью девочки. Ею с радостью согласилась стать Анна.

Аксинья избегала старую подругу. Чувствовала, что неправильно это, нехорошо… Но пересилить себя не могла.

1603 год стал страшным испытанием не только для Аксиньи, но и для всей Московии. Весна выдалась холодная, как никогда, сеяли под снег. Дождь лил не переставая, губил посевы в Смоленщине, в Белгороде, Воронеже, Чернигове – по всей России выдался страшный неурожай. Хлеба сгнивали на корню, и убирать было нечего. Скотина ходила голодная, с обвисшими боками, к зиме крестьяне подъели запасы, и начался голод. Такого горя Русь не знала давно, привыкнув к сытной жизни – хлеба, каши и пареной репы у крестьян и горожан всегда было вдоволь. К концу года тысячи умерших от голода отправлялись на кладбища.

В Соли Камской передавали слухи, что всех кошек-собак уже по городам съели, матери стали есть младенцев, что всяк человек, упавший без дыханья в Москве, Туле, Коломне, рискует быть съеденным. Толпы крестьян шли в Москву, иные города, чтобы умереть там. Человеческое мясо, мелко нарубленное, запеченное в пирогах, продавалось на рынках. Люди, подобно скоту, жрали траву, сено, некоторые ели навоз, испражнения. Да так и помирали, недолго валялись на улицах, растащенные голодными.