Обитель

Они успели только друг другу улыбнуться еле живыми, отбитыми до синевы лицами. У неё свисала чёлка — мокрая, набрякшая, как поломанное птичье крыло. У него — он сам не знал, что у него, наверное, какое-нибудь оловянное, с тифозным румянцем лицо — и черпак в руке.

Улыбки ещё оставались на лицах, а уже было понятно, что мотор молчит и они застыли посреди воды.

Галя прикоснулась к мотору, погладила его — в этом движении было что-то говорящее, болезненное: что ж ты так? как же мы теперь?

— Может, попробуем? — предложил Артём отчего-то почти шёпотом.

Вода плескалась о борт.

— Эйхманис всегда говорил: прежде чем чинить машину — дай ей подумать, — с трудом, словно у ней сдавило в груди, сказала Галя.

Загромыхал гром где-то вдалеке.

Оба посмотрели в ту сторону — вперёд: может, там что-то ещё покажется, кроме грома. Впереди было тёмно-сине, почти беспросветно.

И Галя, и Артём осознавали: если сейчас попробовать завести мотор, а он не заведётся — это будет конец, крушение.

Хотелось отсрочить этот миг.

Наверное, нужно было ещё утром, на суше, установить мачту, закрепить парус — и сейчас бы его подняли. Чтоб не возиться посреди моря — замерзающим на ветру, перепуганным людям.

* * *

Укутали мотор, как ребёнка.

Выпили водки.

Довычерпали воду.

Залили топлива.

Посидели и выпили ещё по глотку.

Галя долго смотрела куда-то в небо, потом, вроде и не всерьёз, спросила, на Артёма взгляда не переводя:

— Давай застрелимся.

— Ага, а зачем я столько выживал, — сразу же ответил Артём.

Он не выносил таких разговоров, и ответил в той тональности, которая сразу позволила закрыть тему.

…Терпеливо прождали почти полчаса.

Рванули шнур — и мотор завёлся.

Артём захохотал. Галя тоже улыбнулась. Она дала оборотов с таким остервенением, словно чем громче мотор работал, тем лучше.

Понеслись поперёк моря.

С полчаса молчали, вглядываясь во все стороны света.

Потом Артём смотрел на Галю.

Луч невидимого заходящего осеннего солнца на её лице — будто единственный во всём свете.

— И всё-таки, Галь? — громко, чтобы перекричать мотор, спросил Артём. — Куда мы поедем?

Галя перевела медленный, сощуренный от ветра взгляд на Артёма.

— У норвежцев есть зверобойные концессии, и они плавают вдоль Мурманского побережья до горла Белого моря и даже заходят в него. Я надеюсь, что мы их встретим. А ещё на Западном Мурмане живут норвежцы-колонисты. К ним тоже никто не догадывался бежать… Но нам пока рано об этом думать… Не пропустить бы следующие острова…

«Рано, не рано — а вдруг я больше никогда не вернусь в Россию? — удивлённо подумал Артём, — …что я потеряю?»

Он зажмурился на секунду, увидел шмеля на стебле, лошадь, подрагивающую селезёнкой, воронье гнездо, младшего брата, фотоателье на Мясницкой, снеговика у дома, строчку стиха…

Быстро отмахнулся: пена всё.

«Нет», — ответил сам же себе, но снова отмахнулся.

«У женщины нет Родины. Её Родина — мужчина, — говорил на Соловках то ли Василий Петрович… то ли Бурцев… то ли Мезерницкий? Кто-то из них — бывших белогвардейцев и бывших живых людей. — Родина у женщины появляется, когда у неё появляется муж. Или дети. Дети бросают Родину — и у матери снова её нет. Родина там, где сердце ребёнка…»

Кто же это говорил?

Свет небесный располагал хоть к каким-то размышлениям — но чем меньше его становилось, тем нелепей и даже злонамеренней становились отвлечённые мысли: вес их уменьшался с каждым мигом — какая Родина, какой шмель на стебле, какое сердце — одна вода и соль в мире, вода и соль.

— Ты умеешь плавать, Галь? — спросил он, чтобы не молчать.

— Монахи не умели плавать, Тём. Мне тюлений староста сказал. Чтоб не жить ложной надеждой… Монахи не умели, и нам незачем. Тут не уплывёшь. Вода — десять градусов.

Темнота пришла куда раньше, чем ожидалось.

Её словно бы доливали, как из чернильницы. Только отвернёшься — слева уже загустело; переведёшь глаза — а справа совсем мрачно.

Пока был смысл, Артём всё озирался — где же этот чёртов островок…

— Он большой, наш остров? — несколько раз спросил он Галю.

— Я не знаю, — отвечала она, но без раздражения, а тоже в раздумье и волнении.

Настало время, когда темнота приблизилась к ним в упор. Звёзд почти не было видно, одна или две появлялись изредка и вскоре пропадали. Только мотор, и шум ветра, и плеск воды.

Артём всматривался в темноту и время от времени ему мерещился лес — высокие и густые деревья, необычайной величины.

Он вспомнил, как в детстве боялся ночного леса. Какими нелепыми кажутся теперь детские страхи: сумрачные деревья — это покой, это жизнь.

Секирский маяк исчез. Кто бы мог подумать, что его пропажа могла восприниматься как потеря.

Как оказался мал человек, как слаб. И как огромен мир, огромен и чёрен.

Разве эта кромешная ночь могла сравниться с той — когда он закапывал Бурцева, весь в чужой крови?

Что с того, что закапывал — зато в землю, твёрдую землю, на которой можно стоять. И вокруг были люди, хоть и с волчьими глазами, зато всё-таки обладали рассудком — и рассудок мог сподвигнуть их к любому решению.

Например, пощадить Артёма.

К ним можно было обратиться. Поговорить с ними. Рассказать свою жизнь.