Обезьяны

— Похоже, наша поездка почетверенькала ему на пользу, Гребушко мой «чапп-чапп». Я впервые вижу, как он делает задними лапами что-то осмысленное, а несколько минут назад на улице он одарил меня каламбуром. Более того, когда мы подползали к поезду, он выдал метафору — первый настоящий художественный образ в исполнении его пальцев «грруннн».

Гребе, правой передней лапой держа Буснера за мошонку, показал левой:

— Не хотел «чапп-чапп» жестикулировать об этом, Буснерушко мой, но на самом деле я голоден как волк; сие, — он побарабанил по бокалу, — конечно, освежает, но не может наполнить желудок. Как думаешь «чапп-чапп», мистер Дайкс достаточно спокоен, чтобы пережить визит в обеденный зал колледжа «хуууу»?

— Не вижу, почему нет «гррууннн», пока что он справляется со всем отлично.

— Хорошо, в таком случае почему бы нам не объявить перерыв на третий обед, а после вернуться сюда и помахать лапами как следует «хуууу»? — Гребе снова посмотрел на часы. — Я в вашем распоряжении до половины четвертого, потом меня ждут эти вечные четверорукие нытики-студенты.

За обедом Саймон вел себя тише воды ниже травы. Под темными сводами великолепного огромного обеденного зала Эксетерского колледжа гулким эхом разносились уханья студентов, которые не столько сидели за длинными столами, сколько болтались на них гроздьями. С темных дубовых панелей на обедающих затуманенным взором глядели портреты знати, ученых и прелатов. Саймон не отводил глаз от этих обезьян в доспехах, обезьян в ризах, обезьян в тюдоровских воротниках, восхищаясь, с какой точностью старинные художники передали каждый изгиб каждого волоска шерсти своих моделей. Он дорого бы Дал, чтобы получить разрешение покинуть стоящий на возвышении главный стол, на углу которого ему отвели место, и подползти поближе к портретам, взобраться вверх по стене по старинным турникам, проверить, так ли изящна работа старинной кисти, как кажется издали.

Удивляли Саймона не только портреты. Гребе ни знаком не показал своим коллегам-профессорам, кто Саймон, собственно, такой и что делает за главным столом, хотя Буснера он представил, при том что все и так его знали, если не мордно, то по научным работам и телепередачам. И все же профессора приняли Саймона как родного — так, его сосед справа, некий физик по обозначению Кройцер, постоянно заползал в шерсть экс-художнику, тактильно передавая ему свои мнения по поводу погоды и жизни в колледже.

Профессора передавали по кругу графин с бордоским, который, похоже, до конца обеда превратился в рог изобилия — едва ученые опустошали графин, к столу подбегал служка, хватал хрустальный сосуд и исчезал во тьме погреба, в мгновение ока возвращаясь с новым, полным до краев. Когда графин добрался до Саймона в четвертый раз, экс-художник попытался и в четвертый раз отказаться, показывая Кройцеру:

— «Ух-ух-ух» мне, знаете ли, в последнее время нездоровится, думаю, мой организм возражает, чтобы я пил вино на третий обед.

Кройцер так высоко поднял брови, что, казалось, они вот-вот упадут с его морды на пол, и вопросительно посмотрел на Саймона:

— В самом деле «хуууу»? Призначусь, мой организм выпоказывается в том же духе, но ведь наша цель — продолжать с ним диспут, не так ли «хи-хи-хи»?

В подтверждение своей репутации знатного выпивохи, сосед Саймона поднес к губам полный бокал, ополовинив его одним глотком; не поместившееся в пасть вино пошло на окраску шерсти ученого, обильно политой предыдущими возлияниями. Не вытираясь, физик продолжил жестикулировать:

— В старину, когда ты садился за главный стол, тебя всегда спрашивали: ты двухбутылочный или трехбутылочный шимпанзе «хууууу».

Эта фраза почему-то казалась Кройцеру очень смешной, и он громко, клацая зубами, расхохотался.

Судя по всему, другие профессора следили за жестами коллеги, так как не замедлили последовать его примеру. В полумраке обеденного зала их нижние челюсти ходили ходуном, как листья на ветру, массивные зубы расчесывали шерсть над верхними челюстями. В первый раз за день Саймон остро почувствовал себя одиноким, лишенным тела. Ему захотелось вскочить на задние лапы, выбежать из зала, из колледжа, добраться до площади Корнмаркет и сесть на автобус в Тиддингтон,[143] а оттуда дочетверенькать до Браун-Хауса. Но выдержит ли он встречу с детенышами? С детенышами, чьи морды, наверное, не узнает, если их предварительно не побрить?

Но миг спустя приступ истерии, грозивший, казалось, перейти в настоящий припадок, учетверенькал прочь. Дело в том, что шум за главным столом начал отступать на второй план перед шумом за остальными. Студенты, которые и за едой вели себя крайне разнузданно, теперь, доев и допив, решили, что настала пора порезвиться как следует. Они повскакали на скамьи, встали на задние лапы и принялись ухать что есть мочи, складывая губы в длинные, узкие трубочки. Они яростно барабанили по столам, звон фарфоровых тарелок и металлических приборов вторил рыкам обезьян.