Обещание

Мне тоже мыли голову в грозу

(не помню – почему,

но точно: мыли),

а мы с сестрой стояли на полу

и вот – глазьми,

бесцветными, цветными,

как два врага, смотрели на себя.

Мы никогда все это не любили.

Но почему все это – помню я?

Другая гроза. Папа, Юля, я. Папа за руку провожает нас в туалет.

По каким-то интеллектуальным причинам (а ему всего-то 30 лет) он говорит чудовищную вещь:

«Это – чтобы сразу всех. Иначе – кому вы нужны».

Юля руку выдергивает. Я же чувствую какой-то неизъяснимый восторг.

Потом уже, прочитав «Драму на охоте», я понял, что это – пошлость.

Но почему же тогда я чувствовал этот неизъяснимый восторг?

3

Когда мои стихи осыпятся во прах
(а это будет непременно,
и я хочу, чтоб вы об этом знали),
тогда,
на гениальных их костях
(вам это тоже неприятно?)
я встану сам,
своими же ногами,
но встану я —
на собственных ногах.

Ну, пусть не самых лучших,
да, не первый
(хотя и это, в сущности, неверно) —
но это мой стишок,
мой грех,
мой стыд, мой прах.

4

Я еще в институте заметил – обычная вещь для Достоевского: роман не начинается, пока не разразился скандал. Герои съезжаются, стягиваются в одну точку, но ничего не происходит.

Но вот появляется еще один. Искра вспыхивает. Скандал разгорается.

Это похоже на мои стихи. Обязательно надо сказать какую-нибудь гадость, чтобы они заработали.

(Мужчине из второго ряда

это кажется не-обязательным?

А вы попробуйте – )

Это тоже похоже на мои стихи.

5. Необходимое пояснение

Так вот поэзия – не гейзер,

не газировка и не нож,

но если ты ее откроешь

(а фигли ты ее откроешь),

то ты сперва ее уронишь,

потом и сам туда утонешь,

потом, как в мерсе, поплывешь.

Поэт (а не человек, хотя и человек тоже) всю свою жизнь работает на Избранное.

В этом смысле сборники уже умерших поэтов производят весьма приятное впечатление. Может, потому, что там нет случайных стихов, а значит, есть настоящий, выровненный сюжет. А может, по какой-то другой причине.

Но в любом случае – заметил я недавно – жизнеутверждающие стихи в посмертных публикациях выглядят вообще крайне неубедительно.

6

А я еще империю любил

(она б любить меня не стала),

но вот когда она пропала –

не по моей вине пропала –

я никого не полюбил.

Я ничего еще не отдавал:
ни голову, ни родину, ни руку —
ну, может быть, какой-то смерти мелкой
[а может быть, какой-то смерти крупной],
я выпустил из рук горящей белкой
[я выронил ее купюрой круглой], —
но я по-крупному – не отдавал.

Так пахнет ливнем летняя земля,
я не пойму, чего боялся я:
ну я умру, ну вы умрете,
ну отвернетесь от меня —
какая разница.

Ведь как подумаешь, как непрерывна жизнь:
не перервать ее, не отложить —
а все равно ж – придется дальше жить.

Но если это так (а это точно так),
из этого всего:
из этой жизни мелкой
[а может быть, из этой жизни крупной],
из языка, запачканного ложью,
ну и, конечно, из меня, меня —
я постараюсь сделать все, что можно,
но большего не требуй от меня.

7. Еще одно необходимое пояснение

Как известно, Мандельштам писал о «далеком» читателе. Не знаю, какой уж там читатель, – не видел. Но когда я пишу, то у меня есть две цели, два адреса. О первом я и говорить здесь не собираюсь (это бессовестно), а второй это – вы. Это не значит, что всех вас я тоже вижу. Но это значит, что всех вас я имею в виду.

Впрочем, и здесь есть одна червоточина.

Когда мне хлопают (а я люблю, когда мне хлопают), мне всегда хочется раскинуть руки. Вот так. Только я ни разу этого не делал, потому что боялся.