Об одном фильме

Так вот, на этот раз я был захвачен, «каптирован», как говорят про воду, которую успели вовремя остановить, не дав ей разлиться по полям и уйти под землю. Не знаю, покажут ли вам этот фильм, вот почему я и решил рассказать о нем, иначе довольно было бы посоветовать: сходите и посмотрите! Фильм этот нельзя пересказать, словно какую-нибудь ленту о ковбоях или историю о чернорубашечниках. Я не кинокритик и не силен в технике. Но здесь надо говорить не о том, в каких ракурсах снят фильм, и не о том, как используется в нем крупный план, хотя замечу попутно, что в этом советском фильме с удивительным искусством показана красота Америки. Главное — объяснить то волнение, которое очень скоро охватило меня и не отпускало на протяжении всего фильма до самого конца. Об этом нельзя написать «рецензию». Я вскоре понял, что фильм выходит за рамки просто познавательного, ибо, глядя на пребывание Хрущева в США, чувствуешь, что у тебя на глазах решается вопрос о мире во всем мире (или о войне), и должно быть поэтому волнение клубком подкатывает к горлу, и с трепетом ждешь, что же будет дальше, хотя совершенно очевидно — ничего страшного нам не покажут, сюжет, как говорят об игровом фильме, известен заранее, не будет ни театральных трюков, ни нападений,— словом, никаких захватывающих дух событий, которые увлекают зрителя в боевиках.

Нечего и пытаться пересказать шаг за шагом ход событий в фильме, или, вернее, событий этой поездки, и воскресить все этапы того, что нельзя передать словами, что надо видеть, чтобы образы вошли в вас через глаза, как входит свинец в глаз соболя. Мне хотелось бы только остановиться на трех моментах, на трех аспектах фильма, которые ощущаются на всем его протяжении, хотя временами проявляются с особой силой и особенно впечатляют.

Во-первых, невероятность происходящего. Вы прекрасно видите, что именно происходит, больше того: прежде, чем увидеть, вы уже знаете, что так оно и было, и тем не менее вы не можете удержаться от вопроса, что же все-таки произошло, благодаря чему это осуществилось, стало возможным? Стало свершившимся фактом? С особенной силой это ощущение охватило меня, когда я увидел, как путешественники, вылетевшие накануне утром из Москвы, на другой день, почти в тот же час, приземлились в Америке, как их с военными почестями встретил президент Эйзенхауэр, увидел рядом колышущиеся в воздухе звездно-полосатое и красное знамена, оркестры, исполняющие оба государственных гимна… В этом, конечно, нет ничего необычного, да и могло ли быть иначе? К тому же я, надо сказать, не очень чувствителен к подобного рода церемониям, но на сей раз… Ведь это не инсценировка, мы действительно в Америке, и здесь действительно принимают Хрущева с супругой и сопровождающими лицами, и это действительно стоит президент Соединенных Штатов Эйзенхауэр,— на лице его даже видны красноватые пятна,— стоит, как хозяин дома, наблюдающий за тем, чтобы все было в порядке и чтобы гости остались довольны.

Конечно, мне скажут, что уж коль скоро он их пригласил, то… Люди умные приведут различные доводы: одни объяснят это так, другие иначе, в зависимости от того, каких взглядов они придерживаются. Разум удовольствуется политическими объяснениями. Но вот чувства мои, каюсь, не могут удовольствоваться ими. Для чувств такое мерило не годится, у них своя логика. Сколько бы мне ни говорили, например, что если американцы ведут себя так, если так ведет себя Эйзенхауэр, значит иначе они поступать не могут,— меня, извините, это не устраивает; я считаю, что такое объяснение равносильно старому мольеровскому изречению: «Вот почему ваша дочка немая!»

Речь идет о мире во всем мире. Попытаемся прежде всего понять, что происходит, а не показывать, какие мы умные, как мы все предвидели, как лишний раз подтвердилась правота нашего мировоззрения,— да и вообще не будем считать себя выше тех, с кем нам неожиданно пришлось разговаривать не так, как разговаривали друг с другом, стоя на башнях, вооруженные рыцари в шекспировских пьесах.