Об исполнении доложить

Простерилизовали в кастрюле полотенце и разорванную на салфетки простыню. Нитки вдеты в иголки, потом с этим возиться будет некогда. В миску, где лежали бритва, ножницы и пинцет, налили спирта и подожгли.

— Николай Лаврентьевич, — заговорил Никитин, — открываем наше заседание. В этой борьбе нет беспартийных и будем считать большевиками всех присутствующих.

— Правильно, — согласился с ним Щепкин. — Надо опираться на массы.

Сомов не протестовал. Он не спускал глаз с синенького, блеклого огонька в миске, где были инструменты. Он заставлял себя думать не о предстоящей операции, которая сделает его инвалидом, а о подполье. И он думал именно о подполье. В застенках Сомов многое понял.

Надо бороться с врагом, а не выжидать. Драться, поднимать людей на борьбу. Всюду. И как хорошо, что в этом деле у него появились такие замечательные помощники, как Никитин и капитан Щепкин. Правда, капитан чуточку грубоват, но это поправимо…

Мысли Сомова перебил Никитин.

— Погиб смертью храбрых Лысак, тяжело ранен Караулов, нет здесь еще двух членов райкома. Так вот мое предложение: вместо погибшего Лысака избрать капитана Щепкина, который в суровых условиях окружения нашел в себе мужество организовать людей на борьбу с оккупантами. Особо стоит отметить, что он сохранил партийный билет. Мы знаем случаи, когда коммунисты расставались с партийными документами: зарывали их, прятали, но обстоятельства уже не позволяли им вернуться к тайнику, или его просто не находили.

Сомов заметил:

— Подполье надо возглавить вам, Ярослав Игнатьевич. Вы — зрелый, грамотный коммунист, имеете боевой опыт. А при первом же удобном случае о перестановках поставим в известность подпольный обком. Убежден, нас поймут и поддержат.

Никитин запротестовал:

— Нет-нет! Через две-три недели после операции вы, Николай Лаврентьевич, вернетесь в строй бойцов. Первым секретарем райкома должны быть вы. Руководить подпольем вас оставила партия, вас знают люди, они верят вам. Сомов — это знамя, вы уж извините меня за такие пышные фразы. А я могу временно, пока не поправился Караулов, взять на себя его обязанности. Если, конечно, коммунисты мне доверят.

Сомов согласился.

— Может, вы и правы. Но вас надо избрать вторым секретарем.

— Я пришел на готовое. Щепкин уже воевал в этих местах. У него надежный отряд. Коммунист. Офицер. А я — журналист. Вторым секретарем подпольного райкома партии я вижу его и только его. Он достойно заменит погибшего Лысака. Вы посмотрите, как охотно идут за ним люди, как быстро он находит с ними контакт.

Составили протокол заседания инициативной группы, подписали его трое: Сомов, Щепкин и Никитин.

— Ну, что ж, товарищи, — обратился Никитин к присутствующим, — я вас поздравляю с боевым руководством, мне думается, по этому поводу надо будет выпустить воззвание. Пусть люди знают, что мы действуем.

Приготовления к операции были уже закончены.

— Давай, Марфа, нашу гипотермию, — сказал врач.

Принесли таз с холодной водой, в которой плавал снег.

— Суй руку, — распорядился Григорий Данилович. — Потерю крови восполнять нечем. Каждую каплю придется беречь. Да и часть боли снимет холод.

Обстановка в доме была напряженная. Это чувствовалось в сдержанных жестах, в наступившей тишине, в коротких репликах-приказах Григория Даниловича, которые выполнялись немедленно.

— Таня, слей нам. Марфа, Ярослав Игнатьевич, мойтесь, будете помогать мне.

«Не надо смотреть на свою кисть, обмотанную по самое запястье стерильной салфеткой».

— Марфа — бритву.

«Лучше думать о чем-то совершенно постороннем. Об Оксане… У нее были такие нежные руки…»

Но тут же перед Николаем Лаврентьевичем возникла физиономия с гитлеровскими усиками. «Где Дубов? — вопрошала физиономия. — Кто такой Дубов? Откуда тебе известно о фон Креслере?» — «Ты не знаешь, кто такой Дубов? — спрашивал Сомов усатого. — Это конец твоей карьеры, господин майор фон Креслер».

— Григорий Данилович, он сознание потерял!

— Шелк. Иголку.

— А он… не умрет? Бледный, бледный!

— Не умрет. Уже формирую культю.

— Я бы… Наверное, не выдержал… Такую операцию и без анестезии.

— Три ему виски спиртом. Так… Хорошо.

— Дышит уже ровнее.

Николай Лаврентьевич вновь увидел Оксану. Вот она подошла и села рядом с ним. Сказала чужим голосом:

— Очнулся? Да, сердечко у тебя неважнецкое. Передохни.

«Скоро весна… Ты так умела радоваться первой лопнувшей почке, первому цветку вишни, — шептал мысленно Николай Лаврентьевич Оксане. — Ты даже звонила мне на работу: «Николка, вишня распустилась! Вишня». И я, отложив все дела, шел домой. Весна. Ты ее очень любила».

— Таня, таз с холодной водой и льдом.

— Марфа, стерильную салфетку на левую кисть.

— Да подожгите, черт побери, кто-нибудь спирт в миске, надо продезинфицировать инструменты.

— Николай Лаврентьевич, милый, отвернитесь. Смотрите только в окно. Думайте о чем-нибудь…

Контрразведка против контрразведки