Об искусстве

Эриксимах. Ну конечно!… Их формы и их повадки, дорогой Сократ, хорошо изучены; правда, недавно кое‑кто попытался оспорить само их существование. Я весьма часто описывал их моим ученикам; однако у меня никогда не было возможности наблюдать их своими глазами.

Сократ. Так не кажется ли тебе, Эриксимах, и тебе, милый Федр, что это трепетное создание, которое дивно порхает в лучах наших взглядов, что эта огненная Атиктея, чье тело мгновенно дробится, срастается, возносится и опадает, распускается и сворачивается, точно принадлежит иным, не нашим, созвездиям, — что она живет и, видимо, чувствует себя прекрасно в стихии, родственной пламени, — в легчайшей субстанции музыки и движения, где, вдыхая немеркнущую энергию, всем существом своим отдается чистой стремительной ярости беспредельного ликования?… Если сравнить наше тяжелое и уравновешенное начало с этим состоянием ослепительной саламандры, не кажется ли вам, что привычные наши действия, порождаемые сменяющимися потребностями, что наши случайные жесты, движения подобны каким-то сырым материалам, какой‑то нечистой материи времени, — тогда как этот восторг, это сверкание жизни, эта царственная упругость, это самозабвение в наивысшей легкости, какую мы можем извлечь из себя, наделены свойствами и могуществом пламени, в котором сгорают стыд и тоска, и нелепица, и однообразная пища существования, озаряя нас блеском божественной силы, укрывшейся в смертной?

Федр. Изумительный Сократ, взгляни поскорей, и ты убедишься, насколько ты прав!… Взгляни на нее — на трепетную! Можно подумать, что танец, как пламя, вырывается из ее тела!

Сократ. О, Пламя!… 13

Эта девушка, может быть, неразумна?…

О, Пламя!…

И кто знает, из каких суеверий и вздора складывается ее обыденная душа?…

О, Пламя, однако!… Стихия живая и дивная!…

Но что же такое пламя, друзья мои, если оно не само мгновение?… То, что безумно, то, что радостно и восхитительно в чистом мгновении!… 14 Пламя есть зримость мгновения, пробегающая между землею и небом. О друзья мои, все, что переходит из тяжелого состояния в состояние летучее, должно испытать этот огненный и лучезарный миг…

А с другой стороны, не есть ли пламя неуловимый и яростный образ благороднейшей гибели?… То, чему более никогда не бывать, великолепно сбывается у нас на глазах!… То, чему более никогда не бывать, должно сбыться с неподражаемым великолепием!… Как голос поет исступленно, как пламя безумно поет между материей и эфиром, как с яростным воем оно из материи рвется в эфир, не так ли, друзья мои, и могучий Танец — не есть ли он освобождение нашего тела, одержимого духом лжи и той ложью, какую несет в себе музыка, опьяненного своим отрицанием тщетной реальности?… Взгляните на это тело, которое взмывает, как пламя, слизывающее пламя, — взгляните, как попирает оно, как топчет действительно сущее! Как исступленно, как радостно уничтожает оно саму точку, в которой находится, как опьяняется безмерностью своих превращений!

Но как оно борется с духом! Вы разве не видите, что оно борется с собственною душой, стремясь превзойти ее в проворстве и многообразии?… Оно странно ревниво к той свободе и той вездесущности, какие считает принадлежностью духа!…

Нет сомнения, что единственным, постоянным объектом души является несуществующее; то, что было и чего больше нет, то, что будет и чего еще нет, то, что возможно или невозможно, — вот чем занята наша душа, и никогда, никогда не живет она тем, что есть!

И вот тело, которое есть то, что есть, не может вдруг уместиться в пространстве!… Куда деться?… И где возникнуть?… Это Одно хочет сравняться со Всем. Оно хочет сравняться с безбрежной душой! Умножая свои проявления, оно хочет избавиться от своей неизменности! Будучи вещью, оно дробится на неисчислимые действия! Оно отдается неистовству!… И как возбужденная мысль уподобляется какой угодно субстанции, сводит, трепетная, времена и минуты, преступает любые различия; и как при этом в уме симметрично выстраиваются решения, как соотносятся и исчисляются вероятности, — так это тело испытует себя в каждой части своей, множит себя на себя самое, принимает все новые формы, — ежемгновенно выходит из своих границ! И вот, наконец, оно в состоянии, родственном пламени, — в центре стремительных превращений… Нельзя уже говорить о «движении»… Его порывы неразличимо слились с его членами…

Та женщина, которая еще недавно была перед нами, растворилась в неисчислимых фигурах… Это тело своими мощными вспышками внушает мне мысль, в которой все находит свое объяснение: подобно тому как мы требуем от своей души множество разных вещей, для которых она не создана, как мы понуждаем ее направлять нас, пророчить, вещать о будущем и, даже больше того, заклинаем ее обнаруживать бога, — оно, это тело, стремится безраздельно собой овладеть и достичь сверхъестественных высот могущества!… 15 Но ему поставлен тот же предел, что душе, для которой и бог, и премудрость, и глубина, в ней искомые, суть неизбежно лишь некие миги, проблески чужеродного времени, отчаянные попытки вырваться из своей формы…