О том, что есть в Греции

Рыбник Прокопий, всеобщий любимец. Глаза серафима, темперамент исчадья, подвижный, как сатир, языкастый и убедительный, как библейский змей. Великий площадной комик. Философ-циник.

– Безумие! – юродствует он, засыпая рукой в бумажный кулек сияющих скользких анчоусов. – Ничто важное в мире не происходит без безумия! Например, Эрот безумен. И слеп, и глух, но не глуп. Эй, Того! Закрой глаза, покажи всем, как мы влюблены!

Того лет семьдесят. Нежного роста, плавная и округлая, как луна, надо лбом пушистые седые венчики. Она вздрагивает и крестится.

– Что еще меня ждет? – вздыхает риторически.

– Что-что. Через девять месяцев родишь! – вопит Прокопий на весь рынок. – Все женщины покупают рыбу только у меня! Многие беременеют.

– Да что ты порешь, уймись, – вяло краснеет Того. – Куда мне.

– Нет! – горячится Прокопий. – Ты молодая! У тебя и мама жива.

– Да, – тихо говорит Того, – она…

– Погоди! – перебивает ее Прокопий. – О ней я скажу публично! Он выходит из-за прилавка и начинает с пафосом:

– Итак, маме Того 99 лет. Да! Вчера был день рожденья. И вы бы ее видели… Я видел! Ее бедро… – Прокопий как будто взвешивает в руках что-то невидимое и очень ценное. – Это не бедро, а фарфор! Щеки! Щеки – яблоки! Да я бы… Да если б не работа…

В фургончике-жаровне запыхавшаяся Антигона вытирает мокрое лицо бумажным полотенцем. Шашлычки-каламаки дружно шипят, роняя в огонь жирные слезы, копотное мясное облако взлетает над Агиос-Стефаносом, мягко оседая на волосах и на одежде. На земле авоськи с помидорами, виноградом, гранатами, яблоками. На столиках холодное вино, горячее мясо, пепельницы.

Здесь никто никуда не торопится. Летящая стрела находится в покое, а Ахиллес никогда не догонит черепаху.

III. Мы

Греческая арифметика

«Я собираюсь в путь, но ветер мне пока не благоприятствует». Как будто временный, но на самом деле вечный мой девиз.

Таверна стоит на каком-то унылом холме; район заурядный, незначительный, домишки выстроены бездумно, нерегулярно – торчат там и сям беспорядочными пучками, как сорняки.

Официант, тощий, высокий, с длинными волосами, открывая нам дверь, проговорил безжизненным голосом человека в футляре: – Так. Муж, жена и ребенок. Итого: два с половиной человека. Проходите, располагайтесь.

Интерьер заведения свободен от безвкусной погони за новизной. Закопченный камин эпохи неолита, на стенах фотографии старых актеров, наивная живопись, овечьи ботала, старые купюры, вышедшие из обихода.

– Принесите, пожалуйста, меню! – просят гости за соседним столиком – пара с двумя маленькими детьми, девочка лет четырех бегает взад-вперед по таверне, младший сын только-только научился ходить, поэтому благоразумно придерживается семьи.

– Дайте мне тридцать секунд! – официант реагирует математически строго. – Я только передам заказ Аристотелю.

– Аристотелю?

– Повару. А что?

– Ничего… Просто у нас был еще такой философ.

– Наш Аристотель не хуже вашего. Например, он считает, что делать других людей сытыми такое же счастье, как быть сытым самому. А?! Что скажете? Красавец?

– Сильно!

– A-то! Кстати, вот ваше меню.

Глава семейства кормит сына мясными тефтельками, разламывая их на кусочки пальцами.

– Кстати, об именах… У меня была знакомая по имени Венеция и по фамилии Париж. Представляешь, комбинация? Приходит она однажды в полицию делать себе загранпаспорт. Ее спрашивают – как зовут, цель визита. Она честно отвечает: Венеция Париж, собираюсь в поездку. Полицейские обалдели – извините, мадемуазель, мы, конечно, рады бы помочь купить билет Венеция – Париж, но здесь же вам не касса!

Официант подносит красное сухое из Немей, подмигивает малышу:

– И ты, друг, тоже попробуешь вино?

Родитель отвечает без улыбки:

– Нет, нет, нет! Он еще слишком маленький. Он пьет вино только в церкви.

Эллинский способ воспитания: дети за одним столом со взрослыми. Мама целует дочку в затылок. По-гречески он называется «бифтекаки», бифштексик. Сейчас, в бетонный век поэзии, нас трудно чем-то удивить, но все-таки интересна природа тропа. Греческую фантазию регулирует аппетит: макушка тоже круглая и вкусная.

Свободная простая одежда, волосы у женщин и у некоторых мужчин стянуты в узел, весомые короткие завитки падают на длинные белые шеи, в точности как на древних вазах. Струнная музыка омывает слух, льется из динамиков под сухие прихлопы, вносящие временную ясность в замысловатый ритм. Мир меняется, только если на него смотреть глазами смертного, – в противном случае вещи не стареют.

Официант мчит на пяти пальцах наш заказ: улитки, бараньи язычки, жареный твердый сыр, пастурма-судзуки на огненной сковородке. В этом медвежьем уголке лучшие винные закуски. Буханку круглого хлеба мы не просили. Ее приносят по умолчанию: вся суть состоит в том, чтобы макать горячей горбушкой в соус.

– От гурманства к эпикурейству. Неужели возможно съесть все это вдвоем? – иронизирует официант вслух, расставляя тарелки.

– Нет, вдвоем нельзя, – отвечаем мы. – Но слава богу, нас двое с половиной!

Хорошие люди