О том, что есть в Греции

Народ в церкви своеобразный. Женщины (те, что помоложе) густо покрыты тональником, сверху практически полуголые, а снизу обуты в каблуки такой невероятной высоты и такой агрессивной формы, что вполне могли бы спровоцировать футфетишиста Тарантино на создание экзотического боевика, где глаза врагам выставляют хищными шпильками. А пока жертвы – сами женщины. Всю службу зябнут – плечи-то мерзнут! Ноги трясутся от усталости, и их приходится поджимать по очереди, как аисту, – то одну, то другую. Зачем принимать такие муки? Да просто большинство из них не замужем. Старушки, с головы до ног запеленутые в черное, придирчиво оценивают парад невест, громко обмениваясь критическими замечаниями. Мужчины, вне зависимости от возраста, искалечены физическим трудом: почти все они хромы, с больными спинами, беззубыми ртами, глаза их красны от разорванных сосудов. Жениться они не спешат, предоставляют выбор старушкам в черном: своим мамам.

В храме стоит непрерывный гул, как в классе, где учитель-неудачник забил болт на дисциплину: одни здороваются, другие громко обсуждают домашние проблемы, третьи сплетничают.

В общем, все, абсолютно все вкривь и вкось. И среди этого хаоса мечется отец Спиридон.

Я его знаю уже много лет и не перестаю удивляться. Каждая литургия валится у него из рук. Не служба, а цирк с конями. То есть в профессиональном смысле – полное фиаско. Ни благолепия, ни авторитета. Тем не менее Спиридон бодрится. Зная, что сам несовершенен, не делает и никому другому замечаний. Оттопыренное ухо невозмутимо мелькает там и сям с неугасающей энергией. И его скромная сила заряжает тебя тем, за чем ты обычно приходишь в церковь.

В деревне, кстати, его любят.

Отец Панайотис

Вот уже второй месяц я езжу в Пирей на поезде.

Как говорят потерявшие языковые берега русские эмигранты – «беру трено» на 15:30. За все это время поезд пришел по расписанию ровно один раз. В остальных случаях – бесплодное топтание по платформе, нарастающий адреналин, кассир в окошке подбирает вежливые скользкие выражения так ловко, будто он – министр иностранных дел, а я – постороннее государство, притом недружелюбное.

– Скажите, сегодня поезд прибудет без опоздания?

– Э-э, сейчас посмотрю. – Кассир упирается напряженным взглядом в компьютер. Вглядывается долго и пристрастно, как гадалка в стеклянный шар. – Вижу! – оглашает он наконец хорошие новости. – Вижу его! Уже вышел! Сейчас, похоже, проезжает Авлиду.

– Так он вовремя приедет? – не унимаюсь я, искушенная горьким опытом предыдущих гаданий.

– Нельзя сказать! – у кассира обиженная интонация, как будто мое недоверие задевает его лично. Он смотрит мне в лицо и упрекает в метафизической незрелости: – Как вообще можно быть в чем-то уверенным в наши дни?

Ладно. Переминаюсь на платформе, жду «летучего голландца». Нервничаю. Еще и шапку забыла. Руки и нос парализовал холодный ветер. Скамейки, огороженные от ветра стеклянными стенами, заняты другими ожидающими. На одной из них сидит пожилой священник при полном параде – белоснежные манжеты, торчащие из-под нарядной демисезонной рясы, на голове стильная цилиндрическая шапочка. Вокруг него собралась кучка народу. Все его слушают.

– У меня много друзей, – рассказывает священник. – И в России, и в Австралии, и в Швейцарии. Я по работе постоянно ездил. Даже в Африке был. С мусульманами дружил!

– Ну и какие они, мусульмане? – спрашивает его публика с любопытством.

– Нормальные! – авторитетно заявляет патер. – Мы с ними все вместе и Пасху справляли, и этот, как его, Рамадан. Они у меня сувлаки ели! Спрашивает такой: это не свинина, не? А я ему – ешь! Какая разница: свинина не свинина. Бог – один. Бог хочет любви, а свинина что? Свинину это человек выдумал.

Мимо просвистел скорый из Салоник, обдав нас перегаром копоти.

– Так, – сказал священник. – Это хорошо. Это значит, наш через 15 минут. Эх, все равно на пересадку опоздал. – Тебе билет нужен? – спросил он у какого-то пакистанца. – Без билета небось поедешь, признавайся. На, брат, держи.

Потом он заметил меня.

– Так, – сказал он, – а ты чего тут такая… несчастная. На Козетту похожа. Ну-ка садись рядом. Меня отец Панаойтис зовут, а тебя?

Пока проговорили обычное: сколько лет здесь живешь, где так хорошо научилась говорить по-гречески, замужем, дети есть, подошел поезд.

Я направилась в конец вагона, но отец Панайотис настоял, чтобы мы сели вместе.

– Значит, русская, – задумчиво протянул он. – Угу, понятно. Была у меня одна знакомая русская, из Узбекистана. Эх и тяжелая у нее судьба! Трое детей, и вот представь. Один умер от аллергии, второй от ошибки врачей, а третий в 20 лет – сам с копыт, от героина. Переехала в Грецию, работала тут поденно, нуждалась, я ей помогал.

Я спросила, как помогал.