О Шмидте

Выходные прошли — как и следует ожидать, я снова прекрасно себя чувствую.

Гостей я ждал к обеду в пятницу и пригласил миссис Вольф прислуживать за столом и убирать посуду. Что буду делать, когда она уйдет на пенсию? Здесь больше никто не согласится прислуживать на обеде, который начинается после девяти. Сама мысль о том, как Шарлотта с Ренатой станут суетиться и выгонять нас с Майроном и Джоном в гостиную, чтобы они могли прибрать со стола, мне противна. Миссис Вольф согласилась помочь и с субботним ужином, и с воскресным ланчем. Субботний ланч я предполагал организовать на кухне, а потом предоставить желающим вымыть посуду. Из того же стремления свести к минимуму коллективную работу я закупил продуктов на все выходные. Для первого вечера я сделал тушеную говядину, чтобы подать ужин в любой момент. На закуску устрицы-половинки — я купил их перед самым закрытием рыбного магазина — и шампанское. На субботу и воскресенье я задумал такое меню, которое Шарлотта точно сможет приготовить, предполагая, что она сочтет приготовление обеда своим долгом. Цветы в угловую комнату для гостей, цветы в спальню Шарлотты и Джона, французское мыло в ванные, льняные полотенца для рук в таком изобилии, какого не бывало со времен самой тети Марты, свет во всех комнатах — все выглядело грандиозно. Думаю, Рената поняла, что даже в эмоционально угнетенном состоянии я способен произвести впечатление. Боже мой, а ведь это всего лишь время и деньги.

Когда я узнал в себе то волнение, которое испытываешь, когда у тебя все готово и вот-вот прибудут важные гости — а как еще мне сказать о визите Райкеров? — и вспомнил Мэри, у меня все сжалось внутри. Всему, что я делал, я научился у Мэри — или мы вместе с ней научились. Мы подходили друг другу. Люди говорили это нам, а еще надоедали замечаниями о том, как прекрасно мы смотримся, будто мы собаки на выставке; но мы и в самом деле были красивой парой.

Спасибо миссис Вольф, мне не пришлось вертеться на кухне, и я спокойно мешал для Майрона мартини в серебряном шейкере, которым почти не пользуюсь: он течет. Но это пустяки — я обернул его одним из накрахмаленных полотенец. Когда я предложил Майрону оливку, он отметил, что я ополоснул и высушил их, и оттого в очередной раз вырос в моих глазах. Я же заметил, что Шарлотта пьет только содовую, бледна, как мел, и в уголках глаз у нее обозначились тонкие морщинки, а Джон, который нашел себе в холодильнике диетическую колу, подрастолстел. Доктор Рената на диване в сером платье и табачного цвета платке — ее профиль индейского воина освещен пламенем — выглядела на миллион долларов. Я приставил свой любимый стул к Шарлоттиному креслу и слушал их разговор: пробкина дорогах, новостройки в нашей деревне (оказалось, что Райкеры иногда посещают знакомого психиатра в Спринте, которого я тоже немного знаю, и для них эти края не совсем терра инкогнита), программа на уикэнд (Райкерам сказали, что я не пригласил никого, кроме них, и я вдруг подумал, что надо было это сделать, если я не хочу, чтобы кто-то из четверых почувствовал себя обделенным; вдруг повезет, подумал я, и психиатр с женой окажутся дома и смогут приехать, если даже их позвать всего за несколько часов) и разные другие милые пустяки.

Подали обед. Справа от меня сидела прекрасная Рената, слева — Шарлотта, так что получилось, что мужчины Райкеры сидели рядом. Папа Райкер мог бы сесть слева от меня, и тогда Шарлотта с Джоном сели бы вместе, но такое решение не пришло мне в голову, и потом стол, когда он разложен, круглый, так что мы все могли веста общий разговор. Я стал прислушиваться, когда речь пошла о доме. Дом оказался еще прекраснее, сказал старший Райкер, чем он представлял со слов Джона. Рената подтвердила. А Майрон продолжил: это просто волшебный свадебный подарок. Не представляю, каково Шмидти будет сменить его на другое место!

Тут я украдкой взглянул на тех, кому предназначался королевский подарок. Оба приняли, я бы сказал, непривычно скромный вид и сидели, потупив глаза. В общем, они уже обсудили мой план и разрешили все финансовые проблемы. Ну разумеется! Доктор и доктор наверняка сказали, что помогут детям с приобретением квартиры, или что-нибудь в этом роде. Могли бы прежде сообщить мне, что мое предложение принято, ну да ладно. Не надо лучшего доказательства дочерней любви, говорила, бывало, Мэри, если маленькая змея воспринимает как должное все, что ты для нее делаешь. В общем, я поднял бокал за то, чтобы они были счастливы под этой крышей, и за внуков, которые будут переворачивать здесь все вверх дном и, может, даже с удовольствием станут играть в форте, который в свое время совсемне увлек Шарлотту, для которой мама его и устроила — настоящий форт с частоколом в тени крупнолистных буков. (Я тут же пожалел о том, что вспомнил этот момент нашей семейной истории, но обида так и не изгладилась из сердца Мэри, не изгладилась и из моего).

За вечер я выпил, в общем, один мартини, бокал шампанского и меньше бутылки бургундского, так что алкоголь ни при чем. У меня вдруг защипало глаза, хотя жарко совсем не было, наоборот, я даже немного озяб. Я понял, что краснею, и это заметили: Шарлотта спросила, все ли со мной в порядке. Я ответил, что все нормально, но сам встревожился. Конечно, с этого момента они стали наблюдать за мной и активно комментировать мой взгляд и цвет лила, который, по словам Шарлотты, сменился с красного на бледно-зеленый. Когда миссис Вольф принесла сыр, на меня уже напала слабость, я потел — подобное со мной происходит очень редко. Майрон поднялся, потрогал мой лоб, пощупал пульс — я и не думал, что психиатры это умеют — и сказал: У вас высокая температура. Вам лучше лечь в постель. А я после ужина поднимусь послушать ваши легкие. И он поднялся. Довольно дико было, что он в моей спальне, прижимается ухом к моей груди (бедняга не прихватил с собой стетоскоп), простукивает мои бока, но в равной степени было приятно вверить себя в его руки. В легких он ничего не обнаружил. И велел мне лежать и пить больше аспирина: у меня грипп, который пройдет, возможно, уже к утру.

Безумная ночь, навязчивые кошмары, бессонные часы, бесконечная беготня в ванную, странные видения на границе сна и яви о двух этих парах, что спали одна через холл от меня (моя дочь в постели с Джоном Райкером), другая в конце коридора (Рената в постели с Майроном). Тем временем пальцы на руках и ногах — может, оттого, что я перетрудился — занемели, почти атрофировались и словно бы превратились в маленькие шишечки. Я не мог ничего взять в руку и не отваживался ступить и шагу. Проснулся я, как мне казалось, окончательно около восьми. В доме еще все спали. Я доплелся до ванной, посмотрел в зеркало на свой дикий вид, побрился, принял ванну, поставил градусник. 104! [23]Сообразив, что после ванны температура поднимается, я лег, выждал десятьминут и измерил еще раз. 103.

И опять уснул. Без сновидений. Проснувшись, обнаружил, что все тело в испарине, больше похожей на масло, чем на пот. 103, 5. Приятно убедиться, что в прошлый раз не почудилось. Опять залег в ванну и тщательно вычистил зубы. Надел свежую пижаму, побрызгался туалетной водой, перестлал постель и снова лег, размышляя о невезении и о том, что смерть, а равно и грипп, надо полагать, отменяют все твои обязательства. Но мне искренне хотелось все сделать как следует, и я понимал, что, не считая грядущей свадьбы и моего переезда, это мой последний бал в этом доме.

Дом тем временем наполнился звуками, но я мог узнать лишь некоторые из них. Рычание соковыжималки, хруст шин по гравию, означавший, что Джон с Шарлоттой поехали за газетами. Все еще полный благих намерений, я встал с постели и отворил дверь, чтобы показать, что ко мне можно входить.

Но я, должно быть, снова заснул. И снова ванна и новая пижама из моего неиссякаемого запаса. У меня стучали зубы, потому я и без градусника понял: что-то происходит. Подложив под спину три подушки, я сидел, сверкая глазами, пока вновь не задремал, как новый Грегор Замза. Потом шаги — кто-то пришел? Я открыл глаза — Рената, поскрипывает креслом-качалкой. Она мне принесла не жухлые овощи, но апельсиновый сок и чашку чаю.

Не думаю, чтобы вам хотелось есть, сказала она, разве что какой-нибудь йогурт? Мы только что пообедали. Майрон с детьми отправились побродить в лесу где-то в окрестностях Сэг-Харбора. Дайте потрогать лоб.

Крупная рука, украшенная перстнем с бирюзой, легла на мой лоб, опять покрытый испариной.

Нужно принять еще аспирина, решила она и, когда я сделал это, сказала: Может, поговорим? Если вы расположены.

А вы почему остались дома? спросил я.

Позаботиться о вас, отвечала она. Шарлотта хотела остаться, но я настояла, чтобы она прогулялась. Ей нужен свежий воздух, да к тому же какая радость Джону идти гулять с папой и мамой, пока его невеста…

Присматривает за папашей, закончил я за нее. Странно мне ваше недовольство Шарлоттой. Я же говорю, это я ее заставила пойти с Джоном. Иначе она бы осталась.

Все правильно.

Я отер испарину с лица и приступил ко второй чашке чаю. Трамвай, катавшийся по кругу в моей голове, превратился в огромный грузовик с прицепом.

Рената, сказал я, я в невыгодном положении. Больной, слабый, противный. На семейную терапию у меня просто нет сил. Если хотите побыть со мной, расскажите мне, пожалуйста, какую-нибудь красивую историю или просто посидите тут с книжкой. Если не хотите, тогда сходите прогуляйтесь по пляжу. Мне и так неплохо — вот вы мне чаю принесли. А горячий он или холодный, мне, уж поверьте, все равно.

Она подалась к моей кровати и снова положила мне руку на лоб и не отнимала минуты две, а убирая, погладила по щеке — тут я порадовался, что утром побрился.

Никакой терапии, Шмидти, не будьте же таким сухарем. Это верно, вас лихорадит, но это не мешает просто поговорить. Тут она откинулась в кресле и потянулась — полагаю, с особым умыслом. Вспомните всех этих чахоточных девятнадцатого столетия. В вашем нынешнем состоянии вы можете быть интересны. А кстати, продолжала она, вы красиво подали ваше нежелание жить с ними под одной крышей. Удивили меня. Как это у вас вышло после такого малообещающего начала?

Она слегка повышает голос в конце обычной фразы, превращая ее в вопрос без вопросительного знака. Еврейский акцент или сейчас в Нью-Йорке все так говорят? Надо спросить у Шарлотты. Доктор Р. тем временем взяла мою руку и стала нежно ее гладить. Приятно, что она постоянна в своих привычках. Я не отвечал на ее пожатие, сделав вид, что ничего не заметил. У больного есть свои преимущества.

Ответ. Я люблю свою дочь. (Я постарался произнести это без всякой патетики; быть последним чистокровным англосаксом в своем роду — это способствует сдержанности.)

И не хотите преподнести ей отравленный дар?

Опять за старое. Я кивнул своей раскалывающейся головой.

А Джон? Как он вписывается в ваше видение будущего?

Как муж моей дочери и потенциальный отец ее детей, моих внуков. Надеюсь, хороший муж и хороший отец. А любить своего зятя никто не обязан.

Но в этом большое счастье! Вот мы любим Шарлотту!

Очевидно, вы с Майроном исключительно добры. Это ваш особый талант.

Тут она вдруг наклонилась и поцеловала меня в губы, мазнув кончиком языка по сомкнутым, как обычно — ведь я не ожидал такой любезности, — передним зубам. Выпрямившись, она взяла обе мои руки и сказала: Вы хотели меня поцеловать, так вот.

Благодарю вас, но у меня жар и озноб, и я противен. Теперь я вам должен. (На самом деле,против всякого здравого смысла и собственного рассуждения я хотел продолжить немедленно, но у меня хватило предусмотрительности понять, что нужно дать ей действовать самой.)

Это может быть слишком сложно и слишком опасно. Вы ведь любили свою жену, верно?

Еще как.

Но это неправда, что вы хранили ей верность?

Снова старая песня! Не думали же вы в самом деле, ответил я, что я поведаю вам все свои грехи в первый же день знакомства?

Я думаю, вы изменяли ей всякий раз, как только у вас появлялась возможность. Что вы чувствовали при этом? Это, по-вашему, и значит быть хорошим мужем?

Не всякий раз, далеко не всякий, а только когда потребность в этом становилась неодолимой, и обстоятельства полностью располагали. Вы отдаете себе отчет, что выжимаете признания из больного и ослабевшего человека?

Конечно. Ну так что вы чувствовали?

Будто нарушаю условия контракта. Ведь обещаешь-то любить, быть рядом, хранить преданность и забыть всех остальных. Но я думал, что эти нарушения незначительны. Мэри ни о чем не знала, мои приключения ничуть не ослабляли моей любви к ней, и я всегда был осторожен. Она нисколько не страдала, и жалеть ее было не за что. А как насчет вас? И Майрона? Вы что, всегда храните верность друг другу?

Она рассмеялась. Если она не боится заразы и ей не противно мое состояние, почему бы ей не поцеловать меня еще раз? Приятно, что она снова взялась нянчить мою руку.

Майрон вообще загадка. По-моему, у него почти никакого темперамента. Если бы у него кто-нибудь был, он сказал бы об этом мне. Тогда он, конечно, больше не будет пострадавшей стороной, но жизнь станет проще. У меня много лет был любовник.

Да что вы?

Я в самом деле удивился.

Он был моим пациентом, но у нас с ним началось, уже когда терапия завершилась. Она опять засмеялась. Терапия ему очень помогла, помогала до недавних пор. Теперь он ищет нового терапевта, мужчину.

И Майрон знал? А дети?

Разумеется. Теперь, думаю, и Шарлотта знает.

А с Майроном вы спите?

Когда ему хочется.

И тут эта женщина бросилась на меня. Рухнула сверху. Ее руки побежали по моему телу. И так же внезапно отстранилась. Повисло молчание. Я ждал ее слов.

Вы такой милый, Шмидти, сказала она. Это больше не повторится. Мы снова станем правильными и честными, как подобает отцу невесты и матери жениха. Я сделала это, добавила она, по наитию. Мне представилось, будто вы обречены и погибнете у меня на глазах.

Жаль, если так, сказал я. Вы присмотрите за мной? Поможете мне? И тут я рассказал ей про того бродягу. В конце концов я, должно быть, стану таким же, как он. Мы с ним похожи, только я худой и весь-весь чистый.

Чуть помедлив, она отвечала: Нет, я вижу немного не так. Я присмотрю, если буду рядом. А как я могу помочь, не знаю.

А что, если, сказал я, когда она двинулась к выходу, шестое чувство психиатра и ваша чертова интуиция не правы и со мной все будет в порядке?

Ну я думаю, тогда мы все будем счастливо жить до самой смерти.