О проблемах языка и мышления

Смешение языков, царящее к востоку от Богемии и Каринтии, действительно достойно удивления. Процесс денационализации славян, граничащих с Германией, медленное, но непрерывное продвижение вперед немцев, вторжение венгерцев, разделившее северных и южных славян компактной массой в семь миллионов финской расы, проникновение турок, татар, валахов внутрь славянских племен вызвали настоящий словесный Вавилон. Язык меняется от деревни к деревне, чуть ли не от одной фермы к другой. Сама Богемия из пяти миллионов населения насчитывает два миллиона немцев рядом с тремя миллионами славян, окруженных кроме того с трех сторон немцами. То же мы видим у австрийско-славянских племен. Передать славянам все первоначально славянские земли и территории, превратить Австрию, за исключением Тироля и Ломбардии, в славянское государство, что являлось целью панславистов, значило бы объявить лишенным всякого значения историческое развитие последнего тысячелетия, отрезать третью часть Германии и превратить всю Венгрию, Вену и Будапешт в славянские города – метод, которому вряд ли могли бы симпатизировать немцы и венгры, владеющие этими округами. К тому же различия между славянскими диалектами так велики, что они за редким исключением друг другу непонятны. Это было комическим образом доказано на Славянском конгрессе в Праге в 1848 г., где после различных и бесполезных попыток найти общий, понятный для всех членов язык, они в заключение вынуждены были говорить на ненавистном для них языке – на немецком.

Мы видим таким образом, что австрийскому панславизму нехватало существенных элементов успеха: масс и единства. Масс нехватало, так как панславистская партия, ограниченная по своему составу одной частью интеллигентных классов, не обладала никаким влиянием на народ и не имела силы одновременно оказывать сопротивление австрийскому правительству и немецкой и венгерской национальностям, которые она хотела ввести в границы. Единства не было потому, что ее принцип единства был чисто идеальным, который при попытке осуществления потерпел крушение благодаря различию в языках.

Пока панславизм был чисто австрийским движением, он не представлял большой опасности, но скоро нашелся необходимый для него центр масс и единства. Национальное движение турецких сербов в начале этого столетия обратило скоро внимание русского правительства на тот факт, что Турцию населяло семь миллионов, язык которых из всех славянских диалектов больше всего походил на русский, чья религия и священный язык – старо- или церковно-славянский – были совершенно те же, что у русских. Среди этих сербов и болгар Россия впервые начала панславистскую агитацию, опирающуюся на положение России, как главы и покровительницы греческой церкви. Как только панславистское движение приобрело некоторую почву в Австрии, Россия скоро расширила разветвления своей агентуры на области своих союзников. Там, где она встречалась с славянами римско-католической религии, религиозная сторона вопроса опускалась, и Россия выступала как центр тяжести славянской расы, как ядро, вокруг которого кристаллизовались обновляющиеся славянские племена, как сильный и единый народ, призванный осуществить великие славянские государства от Эльбы до Китая и от Адриатического моря до Ледовитого океана. Здесь были найдены недостающая масса и единство. Панславизм сразу попал в ловушку. Он произнес свой собственный приговор. Чтобы утвердить заново мнимые национальности, панславизм объявил себя готовым принести в жертву русско-монгольскому варварству восьмисотлетнее фактическое участие в цивилизации. Разве это не являлось естественным результатом движения, начавшегося в союзе с решительной реакцией против хода европейской цивилизации и желавшего поставить запруду мировой истории?

(Там же, 261 – 264 // 11, 204 – 206.)

274

Чехи и хорваты созвали в Праге общеславянский съезд для подготовления всеобщего славянского союза. Этот съезд и без вмешательства австрийских войск потерпел бы решительное крушение. Отдельные славянские наречия так же различаются между собою, как языки английский, немецкий и шведский, и когда открылись прения, не нашлось общего славянского языка, на котором ораторы могли бы понимать друг друга. Прибегли к французскому, но он оказался одинаково непонятным большинству, и бедные славянские энтузиасты, единственным общим чувством которых была ненависть к немцам, принуждены были, в конце концов, объясняться на ненавистном немецком языке – единственном языке, понятном для всех.

(К. Маркс и Ф. Энгельс. Революция и контрреволюция в Германии. – Соч., VI, 61 // 8, 57.)

275