В списке писателей, произведения которых должны были дать материал для Словаря, фигурировали Амио, Монтень, Депорт, Шаррон, королева Маргарита, Ронсар, Маро и т.д.; но вскоре было замечено, что несмотря на поразительное богатство их языка, они не пользовались множеством слов и выражений, которые, между тем, необходимы для повседневного обращения. Волей-неволей пришлось обратиться к тому языку, на котором все говорили, и, вместо того, чтобы фиксировать словарный запас знаменитых писателей, язык которых, по выражению Пеллисона, «в течение нескольких лет становился варварским», – составить словарь живого языка.
(Там же, 220.)
…академики впервые указывают, какие слова должны употребляться при поэтическом стиле, какие – при высоком, и какие уместны в обыденном разговоре. В XVII веке полагали, что язык, достигший своего полного совершенства, должен быть раз навсегда фиксирован; Академия была коллегией жрецов, на обязанности которой лежало охранять посвященный ей культ.
(Там же, 222.)
Огражденная от произвола и индивидуальной прихоти, регламентированная многочисленными и точными предписаниями грамматики, речь аристократического общества, окончательно сложившись, была затем распространена книгами и навязана молодому поколению воспитанием. Вопреки своему искусственному происхождению, язык этот стал обиходным языком аристократии, господствующего класса. Он до такой степени вошел в плоть и кровь версальских придворных, что они считали столь же невозможным пользоваться в разговоре народным языком, как одеваться в грубое и бесцветное платье ремесленников и буржуа, которых они видели из своих карет, когда во весь опор мчались через Париж ко двору.
(Там же, 222 – 223.)
Народный язык, о существовании которого дворяне, быть может, и подозревали, но с которым они нисколько не считались, получил возможность утвердиться; его слова и выражения начинают просачиваться в язык высшего общества вместе с финансистами и богатыми буржуа, проникавшими в салоны и аристократические семьи, гербы которых они покрывали позолотой.
(Там же, 223.)
Писатели XVIII века были лишь сиделками у постели умирающего [языка], жизнь которого пытались продлить с помощью академических постановлений.
(Там же, 223.)
В Академии, в состав которой иногда входило больше дворян, чем писателей, они подчинялись им в борьбе за язык аристократического общества; у себя дома и в повседневном общении они говорили только на народном языке, и на нем же писали свои частные письма, а тем, другим языком, пользовались лишь при высиживании своих элегий, трагедий и книг «in octavo».
(Там же, 223 – 224.)
Даже такие искушенные в своем ремесле люди, как Вольтер, писали, держа локтем словарь и грамматику, чтобы не допустить себя до малейшей погрешности.
(Там же, 224.)
…выступал наружу народный язык, который писателям великого века не удалось оттеснить на второй план тем, что они пользовались лишь языком, выработанным в недрах отеля Рамбулье.
(Там же, 229.)
Они [«жеманные педанты XVIII века»] объявляли под запретом слова и выражения, родившиеся в конторах и мастерских.
(Там же, 229.)
Особенно ученые жаловались на противодействие со стороны языка, когда стоял вопрос о введении научных терминов, хотя новые знания требовали употребления новых слов.
(Там же, 230.)
Ученые не решались воспользоваться научным термином, который не получил санкции со стороны невежд из хорошего общества.
(Там же, 230.)
Во второй половине XVIII века начали ощущать властную потребность в обновлении не только социальных и политических учреждений, но и языка. Мы в праве задать себе вопрос, каким образом Вольтер и энциклопедисты, которые были теоретиками этой всеобщей потребности, призванными подготовить умы к тому, чтобы совершить революции, – каким образом они могли проявить такой пиетет к словоупотреблению и правилам аристократического языка.
(Там же, 230.)
Они [энциклопедисты] не теряли времени на преобразование языка, а старались придать ему большую живость и остроту; по-видимому, они боялись вводить новые слова и выражения, которые своей новизной могли бы отвлечь внимание от их атак или затемнить их смысл. Владеть точным и ясным языком, который ранил бы врага, как шпага, было неизменным стремлением, начиная с Декарта.
(Там же, 231.)
Изменение языка шло параллельно с эволюцией буржуазного класса. Чтобы объяснить рассматриваемое нами лингвистическое явление, мы должны изучить и понять то социально-политическое явление, которое к нему привело.
(Там же, 231.)
С первых дней революции язык XVIII века был отброшен и сразу воцарился демагогический стиль. В эпоху Директории употребление непристойных слов… было воспрещено правительством.
(Там же, 233.)