О-О

Призрак слушал, мотал на ус и вспоминал злые глаза Каца, его «всякое о тебе говорят, Барбур…», смущенную реакцию хозяина Комплекса. Слова Беер-Шевы объясняли слишком многое, чтобы быть выдумкой или неправдой.

– Крыса, говоришь? – переспросил он. – Так это и так видно, что крыса, а не птица. А что ментовская, то пусть лучше ментовская, чем бандитская. Или тебе Кац больше нравится? У Барбура на первом месте деньги, бизнес. Кого колышет, что он шахидов и нелегалов сдает? Главное, чтобы нас не сдавал. А нас он не сдаст, потому что мы – бизнес. Кто он без этого бизнеса? Ноль, никто…

– Да с чего ты взял, что мы – его главный бизнес? – с кривой усмешкой проговорил Беер-Шева. – По-твоему, он тут ради твоих экскурсий сидит?

Он явно хотел добавить еще что-то, но в этот момент Чоколака предостерегающе толкнул его локтем. Беер-Шева хмыкнул и замолчал, отвернувшись. Отвернулся и Призрак, сделал вид, что ничего не заметил. Чужой секрет – как чужой стакан: никогда не знаешь, какую холеру подхватишь вместе с вином. Так что лучше не пить вовсе, не соблазняться любопытством. Неловкое молчание пристроилось между ними – четвертым, самым общительным, хотя и бессловесным собеседником. «Вместо Дикого Ромео… – горько подумал Призрак. – Скорее бы уже приехали…» И, будто услышав, с невидимого отсюда шоссе тявкнула полицейская сирена.

– Едут! – с нескрываемым облегчением воскликнул Чоколака, вскакивая с пола. – Пойдемте, посмотрим.

Они поднялись на крышу – это был кратчайший путь к противоположному, западному торцу корпуса, откуда открывался вид на дорогу и пунктир фонарей вдоль нее. Полицейский джип, крутя красно-синей чоколакой, уже подъезжал к будке охранника. За ним следовала санитарная машина. Два мента спрыгнули на землю. От будки отделилась знакомая тощая фигура с длинной шеей и маленькой головой – Барбур. В бинокль Призрак хорошо видел, как хозяин Комплекса здоровается с полицейскими. Рукопожатия… шутливые дружеские толчки… – они явно видели друг друга не впервые. Как есть – крыса ментовская, не соврал Беер-Шева…

– Ну, что там? – Чоколака нетерпеливо переминался рядом.

– Носилки вынимают, – сообщил Призрак, не отрываясь от бинокля. – Охранник с замком возится. Через ворота пойдут, по-хозяйски. А Барбур ментам и впрямь как родной. Слышь, Беер-Шева?

Беер-Шева не ответил. Он никогда не приближался к краю крыши и вниз не смотрел, а сидел в сторонке на пластиковом ведре, рядом с тоненькой, в три ветки, акацией. Это было его деревце, личное, регулярно пестуемое и поливаемое. Как и когда оно прижилось здесь, не знал никто – просто залетело семечко в бетонную щель – залетело и выжило. Малое семечко, одно из бесчисленных погибших, в точности подобных ему семян – статистическая ошибка, как и все мы. Погибло бы и оно, не будь в щели теплой случайно скопившейся там грязи – отвратительной смеси песка, птичьего помета и полуразложившейся крысиной плоти. Но и едва высунувшись из бетона, росток был бы обречен, если бы не живое существо по имени Беер-Шева, оказавшееся здесь столь же случайно, как и птичье дерьмо или дохлый крысенок.

Дружба с Беер-Шевой была для акации всего лишь звеном жизненной цепи – необходимо важным, но одним из многих – наряду с падалью и дерьмом… Сначала, думая об этом, Беер-Шева испытывал досаду, но потом привык, как привыкают к постоянному неприятному запаху. Вечерами после экскурсий он поднимался на крышу, и дерево, узнав кормильца, разом поворачивало к нему все свои немногочисленные листья, словно жалуясь на ожоги жесткого дневного солнца.

– Что, соскучилось? – ворчливо говорил Беер-Шева, приседая на корточки. – А я вот тебе говнеца принес ослиного. Любишь говнецо? Знаю, любишь… Вот, держи… и водички, водички…

Закончив полив, он переворачивал ведерко вверх дном, садился и сидел так часами, глядя неизвестно куда – то есть точно в том направлении, откуда прилетела на крышу эта непонятная, жестокая, неблагодарная и на первый взгляд абсолютно бессмысленная жизнь.

В ночи полнолуния к ним присоединялся Дикий Ромео. Хотя можно ли сказать «присоединялся» о лунатике? Во время приступов Ромео не обращал внимания ни на деревце, ни на Беер-Шеву – у него была своя программа, свои друзья: луна и карниз. Впрочем, акация платила лунатику той же монетой – ведь он не приносил ни воды, ни навоза, а значит, ничем не отличался от какой-нибудь бесполезной крысы – понятное дело, живой, потому что мертвая крыса, исходя из личного опыта деревца, могла очень даже пригодиться.

Зато Беер-Шева не мог оторвать взгляда от безумных трюков Дикого Ромео. Вообще говоря, он предпочел бы зажмуриться, а то и вовсе убежать с крыши, но это было бы еще хуже. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним тут же возникала картина, страшнее которой не знало его воображение: плоская крыша школы, уличные фонари, ряды немигающих окон – бесчисленных соглядатаев, и на этом фоне – тонкая, растопырившая руки и ноги фигурка подростка, зависшая в пустоте над пропастью, за несколько мгновений до смерти.