o 98f6fe69ff972b4b

примкнувший к восставшим из соображений личной

безопасности. Слабой надежде Марка поставить у

руководства восстанием Элеазара не суждено было сбыться,

но совершенно реальным стало опасение, что руководство

законным образом перешло в руки друзей Рима. Никогда

прежде ощущение поражения не было для него таким

вероятным, как сейчас.

Для сикария наступило время неопределённостей: все его

усилия, направленные на создание регулярной армии,

конницы, хотя и находили отклики в совете кананитов, но

блокировались на местах: в Иерусалиме, в Галилее, а также в

Иудее и Перее — областях близких, к Мосаде, поскольку

крепость была вне закона для нового начальства. Влияние

Марка сохранялось в крепостях за Генисаретом,

относившихся к владениям царя Агриппы, где местные

зилоты были особенно сильны, но и то лишь в городах их

проживания. Личная жизнь его была счастливой и

спокойной; он не отлучался из города, занимаясь боевой

подготовкой зилотов, и София была довольна этим, потому

что постоянно беспокоилась из-за возможности его отъезда.

Прошло уже два месяца, как они были близки, и Марк стал

замечать в её поведении какую-то тревогу, не придав вначале

ей внимания; но, было видно, она не проходила, хотя и тогда

он не посмел спросить любимую о причине этой тревоги,

уверенный, что та сама всё расскажет ему. И вот однажды

она подошла к нему растерянная и даже испуганная, как

понял Марк, никогда не видевший её в таком состоянии.

— Я беременна, Марк! — сказала женщина упавшим

голосом.

8о

Он обнял её, целуя, взволнованный новостью, вновь

полный радостным и тревожным чувством, какое испытал в

молодости и какое уже не думал испытать вновь.

— Я очень рад, милая, что у нас будет ребёнок!

София заплакала, уткнувшись лицом ему в грудь.

— Ну что ты, родная! Ведь всё будет хорошо!

Марк гладил её плечи, её волосы, собранные тугим

высоким валиком на голове, и причёска её была похожа на

каску воина, надетую к бою. Кое-как успокоившись, она,

всхлипывая и шмыгая носом, сказала потерянно:

— Мне уже больше тридцати, и я никогда не рожала...

— Дорогая моя, ты не первая: удел женщины — рожать

детей, — ласково успокаивал её мужчина. — Вот увидишь,

всё будет хорошо!

— Да нет же, я боюсь не за себя, за ребёнка. Боюсь его

потерять.

— Если ты забеременела сейчас, очевидно, это не твоя

вина, что ты не смогла забеременеть раньше, а это значит, что

ты здорова и с тобой всё в порядке!

— Наверное, ты прав, — отвечала она почти спокойно. —

Это уже третий месяц, значит, я забеременела сразу, как мы

стали близки.

— И ты так долго молчала?

— Вначале не придала значения, а потом испугалась, что

могу ошибиться. Сегодня со мной случился обморок, и

служанка прямо заявила, что я беременна.

После этого разговора София была уже постоянно

спокойна, посветлела лицом и ходила неторопливо, заметно

пополнев, что сделало её ещё более привлекательной.

Совместная жизнь с ней несколько отдалила его от детей,

но, несмотря на это, Марк старался по возможности, чаще

встречаться с ними, навещая их, а изредка они навещали его

в новом доме, и София относилась к ним как к ровесникам —

просто и доброжелательно, да они и сами относились к ней

8о

так же. Антония встречала его ласково, как прежде, но уже

больше по-матерински, из тактичности не заводя разговор о

Софии. От неё Марк узнал, что Елена и Иван стали членами

секты, называвшейся христианской, о существовании

которой он кое-что слышал ранее: мессианские идеи зрели не

где-нибудь, а в недрах иудейской религии, питаемые,

конечно, не только ею, но и авестийской философией и

прочей мистикой. Ему, достаточно образованному, чтобы

разобраться в учениях и проповедях старых и новых

пророков, давно была видна суть новой секты; хотя члены её

многое заимствовали у ессеев, сикарию они были менее

привлекательны, чем последние. Ессеи жили аскетично, как и

христиане, отрицавшие богатство, но они жили здесь, на

Земле, и старались делать жизнь здесь, а не где-то там, в

посмертном мире. В них сикарий видел союзников в своей

борьбе; новые же секты проповедовали смирение и

терпимость, обещая в качестве платы за это посмертное

воздаяние в каком-то никем не виданном, мнимом мире.

Вначале он не придавал значения нарождающейся

идеологии; ему были чужды все мессианские теории,

придуманные иудеями для собственного утешения в качестве

божьего дара, результата договора, заключённого с ним. Для

него человек являлся мессией для себя, если способен был

думать не только о собственном существовании и

благополучии любой ценой, даже в ущерб другому; а всякое

представление о «помазаннике божьем», призванном спасти

мир, было бесполезной мечтой, начиная с представлений о

Сосиоше, было бесполезной мечтой, лишающей человека его