o 8b191ad8675a2039

- Сейчас, Федосья, поздно для богословия-то. Вон луна уже поднялась, - Федор встал и

протянул ей руку: «Пойдем».

- Куда? – она тоже поднялась.

- Вот же любопытная ты, жена! – Федор чуть подтолкнул ее вперед. «Ежели муж тебе

говорит что – надо подчиняться, и молча, а не вопросы задавать. И как у вас в Новгороде

мужья с женами живут – не разумею».

Феодосия только рассмеялась и пошла вслед за мужем по тропинке, что вела вглубь леса.

Пока они плыли на остров, что лежал в самой середине уединенного озера, Феодосия

откинулась на корму лодки и смотрела в небо.

- Смотри, Федор, - сказала она, - ночь-то, сегодня какая, звезды как падают. Ровно, что их к

земле притягивает».

- А слышал я, Федосья, будто на севере на небе пазори играют? Видела ль ты их? - спросил

ее Федор, помогая жене выйти из лодки.

- Да, как батюшка меня на Поморье возил, еще ребенком. То вещь пречудесная, Федор,

сполохи на небе разноцветные играют, столбы света ходят, даже треск от них слышно.

- Я и не знала, что у тебя тут дом поставлен, - сказала женщина, нагибаясь, чтобы пройти в

низкую дверь.

- Разве это дом, - Федор зажег свечу, и Феодосия увидела низкое, широкое ложе,

застеленное звериными шкурами и мехами, и закопченный, сложенный из озерных валунов

очаг. «Так, изба переночевать. Охота тут уж больно хороша в лесах, да и рыбалка тоже. Вот

и срубил я тут сторожку – если придется на ночь остаться».

- Так бы и не уходила отсюда, - Феодосия вытянулась на медвежьей шкуре, смотря за тем,

как Федор разжигает очаг.

- Да и я бы, - он пошарил в темном углу и вытащил оттуда бутылку мутного стекла. «На-ка,

хлебни, пока огонь разгорится – небось, промерзла вся на воде-то».

Феодосия выпила и, закашлявшись, поперхнулась – неизвестная жидкость обожгла ей горло.

- Да что это, Федор? – спросила она, все еще кашляя.

- Хлебное вино. Давай-давай, еще отпей, вон у тебя руки, какие – ровно лед, - Федор поднес

руку жены к губам и медленно, очень медленно провел ими по гладкой коже – от кончиков

пальцев до запястья и выше – туда, где на сгибе локтя билась слабая, нежная жилка.

- Я ж захмелею, - попыталась воспротивиться Феодосия.

- И хорошо, - усмехнулся Федор. «Я вон на тебе, сколько уж женат, а во хмелю так и не

видел. Охота мне посмотреть, а послушать – так и более того. Благо тут во все четыре

стороны – тишь да безлюдье, не то, что на Москве, али в усадьбах, стесняться-то некого».

Феодосия выпила еще и почувствовала, как становится ей тепло, даже жарко – то ли от вина,

то ли от ярко горевшего в очаге костра, то ли от близости мужчины, который смотрел на нее

сейчас, и, повинуясь его взгляду, она распустила скрученные на затылке косы и расстегнула

верхние пуговицы сарафана.

Федор остановил ее руки и стал раздевать ее сам – опять медленно, неслышно, осторожно,

будто тело ее было величайшей драгоценностью.

-Говорил ли я тебе, Феодосия, что люблю тебя более всего на свете? – шепнул он ей,

пропуская сквозь пальцы ее светлые, искрящиеся золотом волосы.

- Говорил, - женщина, будто плыла в полудреме, истомленная его поцелуями, самим

касанием его рук - откинув голову на его грудь, паря между небом и землей.

- Ну, так еще раз скажу, и не устану повторять это, - Федор помолчал и добавил: «До самой

смерти моей».

Он проснулся на рассвете и почувствовал, что Феодосии рядом нет. Меха на ложе еще

хранили отпечаток ее тела, ее запах – сладких цветов, и он зарылся в них лицом на

мгновение, прежде чем выйти на порог избы.

Она стояла по колено в озерной воде, обнаженная, отжимая двумя руками свои длинные,

потемневшие в воде косы.

- Иди сюда, - сказал он, чувствуя, что не может, не умеет даже мгновения пробыть вдали от

нее.

И, пока она шла по белому песку, - влажные волосы разметало по стройной спине, по

высокой груди, - Федор вдруг подумал, что достаточно одного слова Башкина на суде – и

жена его будет гореть, привязанная к столбу на торжище, заплеванная и опозоренная

толпой, и не будет ей спасения.

Она подняла к нему прохладные, ищущие губы, и Федор, прежде чем утонуть в них, поднять

Феодосию на руки, и отнести на ложе, понял, что скорее он сам пойдет на любую, самую

страшную казнь – только бы спасти ее.

- Так вот, Степан, - сказал Федор Вельяминов племяннику. «Довезешь Феодосия до

Твери и сдашь на руки вот этому человеку, о коем в грамотце говорится. И сразу же назад».

Степан Воронцов посмотрел на боярина умоляющими глазами.

- Даже и не думай, - отрезал тот. «Сказано – опосля венчания, значит – опосля. Ишь чего

захотел – со свадьбы родной сестры сбегать. Что тебе троюродный брат не по душе – то я

знаю, но уж тут ничего не поделаешь – сродственниками не бросаются».

- И ты там, в Твери, тише будь, - добавил Федор. «Возок у вас что ни на есть самый

неприметный, одежу тоже невидную надень».

- Я, Федор Васильевич, не из тех, кто золотом обвешивается, ровно баба, - не удержался и