О

Пока они возвращались – и возвращение это было накормлено стремительностью до отвала, – Пётр выкурил одну за другой две сигареты, и уже незадолго до выхода из лабиринта крепко взял её за руку. Он с каким-то злобным удовольствием ощутил, как холодная эта, сухая рука («Когда же она успела остыть?» – резко подумал Пётр) чуть дрогнула, не желая, конечно, но как бы желая пожелать высвободиться, и, дрогнув едва заметно, так и не решилась ни на что. О, нам сложно было бы описать, что же творилось внутри Петра, какие там шершавые объёмы слагались в какие косматые конфигурации, что там за молнии блистали и что за косые дожди проходили свежевспаханным полем, а потому провернём вхолостую мясорубку нашей повести, чтобы выйти к иным, менее туманным повествовательным рубежам. – Ну уж нет, стоп-стоп-стоп, уважаемый, обожди вертеть рукоятку: ведь ты же договорился и со мной, и со своим вдумчивым читателем, что проза твоя идёт размеренной походкой, а не бежит трусцой, так для чего же все эти возмутительные эллипсисы? Ежели заикнулся – будь добр растолковать нам по порядку, что там за трепетания и внезапности располагались внутри столь интересующего тебя молодого московского юриста. Сказал А, гражданин про заек, – говори Б, и не надо перескакивать сразу к Ё. – Невемо мне, тварь шерстистая, что́ там расположено между А и Ё: различаю лишь некое проворное клокотание с участием воспалённой совести, раскаяния, злости, самоуничижения, тоски, безнадёжной затерянности в Грехе (обрати внимание, серый, на заглавную букву с этом апокалиптическом термине), подавленности, самоуверенности, разочарования, страха и, наконец, обыкновеннейшего счастья. Вот и попробуй провести золотое сечение в столь возмутительно диффузном сооружении. – А вот и попробую, и проведу, тем более что это проще простого: ведь во всех пневматических конструкциях золотое сечение не пронизывает саму их плоть, но укрывает их сверху, как мать, принимающаяся кутать своё дитя – а сверху, надо всей этой бестолковой тусовкой порывов и обрывов, у Петра соткался один равномерный толк, в иных словоизмерениях эквивалентный глубочайшему убеждению, и толк этот состоял в том, чтобы напропалую, самозабвенно лгать, лгать, лгать и себе, и, в первую очередь, другим, и, в первейшую, невообразимо первую очередь, Кириллу о том, что произошло там, в лабиринте. Вот так. Харэ, закругляюсь, писатель хренов. Учись, пока я жив, пронзительности сложных наблюдений и величавости сухого языка.

Перед самым выходом он отпустил её руку, и только теперь понял, что всё это время сжимал её слишком или даже чересчур крепко. Чужая боль мигом проступила на его ладонях, слегка утихомирив внутренний разброд.

Кирилл стоял у входа в лабиринт с бутылкой пива и оглушительно хохотал, вспугивая тех немногочисленных, каких-то как на подбор неказистых любопытствующих, которые крадучись, благоговейной покрадкой подбирались к мраморному гиганту. Рядом с Кириллом стояла на твёрдых мужских ногах в багрец и золото разодетая цыганка и что-то убеждённо ему втолковывала, помогая себе взрывоопасной жестикуляцией, чья неподдельная экспрессивность не мешала участвующим в инсценировке жестикулирующим конечностям совершать какие-то странные хватательнообразные движения вблизи карманов Кирилла. Увидев Петра и Олесю выходящими из лабиринтова жерла, он взвеселился ещё более, предчувствуя, очевидно, что появление Петра катализирует новый виток веселья.

– Она мне втирает что-то, а я ни черта не понимаю, – возгласил Кирилл, бесцеремонно тыча пальцем одной руки куда-то совсем близко от её блудливо-вёрткого глаза цвета ежевики, одетой в траур, и одновременно смахивая другой рукой ненароком зацепившуюся за его карман смуглую длань с крашенными некогда когтищами.

Цыганка на мгновение остановилась, потом посмотрела на подошедших очень серьёзно, с явным уклоном в изучающе и сухо пожевала блёклыми губами, над которыми рос шелковистый чёрный волос, усеянный, ввиду сизифовых тщаний по расколдовыванию легкомысленной, почти оскорбительной недоверчивости клиента, неопрятным перламутром соляной росы. Неслышным ни для кого, включая её саму, образом в её голове что-то перещёлкнулось, клацнуло, умело передвинувшись, и верная рекогносцировка воспряла пред её умственными очами, как лист перед травой. Она засунула руку глубоко за ворот платья, основательно переворошила некие сокрытые в ситцевой тьме пакгаузы – так, словно бы предметом её поисков была не сколь угодно крупная горошина сгущённой материи, но, по крайней мере, смысл жизни – и наконец вытянула из особенно секретной кладовой, забаррикадированной от врага сложной системой хлопчатобумажных прослоек, красного сладкого петушка на палочке.