Нума Руместан (пер. Загуляева)

Молодая девушка ничего не отвечала, страдая от этой медленной, оскорбительной прогулки, во время которой она перемешалась со всеми этими, точно покрытыми масками лицами. И вдруг она опять увидела перед собой эти ужасные маски с красными, точно окровавленными губами, в гримасах двух клоунов, ломавшихся в трико, с колокольчиками в руках, вызванивавших арию из "Марты" посреди своих прыжков. Затем занавес снова упал и крестьянка, раз десять встававшая, снова садившаяся, волновавшаяся и поправлявшая свой чепчик, вдруг воскликнула, глядя на программу:

— Гора Корду… Стрекозы… Фарандола… начинается… вот, вот…

Занавес опять поднялся и глазам предстала задняя декорация с лиловым холмом, на котором странные, белые каменные постройки, наполовину замок, наполовину мечеть, поднимались минаретами, террасами, вырезывались стрельчатыми окнами и амбразурами, с цинковыми алоэ и пальмами у подножия неподвижных башен под резко синим небом. В парижском пригороде, среди вилл разбогатевших купцов, попадается такая смехотворная архитектура, несмотря на все, несмотря на кричащие тона склонов, покрытых цветами тмина, и экзотических растений, попавших сюда из-за слова Корду, Гортензия испытывала смущенное волнение перед этим пейзажем, вызывавшим ее самые лучшие воспоминания; и эта восточная постройка на горе из розового порфира, этот вновь отстроенный замок, казались ей осуществлением ее сна, но смешным и искаженным, как это бывает, когда сон готов перейти в удручающий кошмар. По сигналу оркестра и струи электричества, на сцену выскочили длинные стрекозы, представляемые женщинами, раздетыми в своих плотно облегающих шелковых трико изумрудно зеленого цвета; они шевелили длинными перепончатыми крыльями и скрипящими трещотками:

— Это стрекозы?.. вот уж нет! — сказала Одиберта, в негодовании.

Но они уже выстроились в полукруг, аквамариновым полумесяцем, продолжая взмахивать своими трещотками, теперь ясно слышными, ибо шум катка стихал, гул кружившейся толпы приостановился и целая куча голов теснилась, нагибаясь и выглядывая из-за разнообразных головных украшений. Внутренняя грусть Гортензии еще увеличилась, когда она услыхала, сначала вдалеке, а потом все ближе и ближе, разраставшийся, глухой рокот тамбурина. Ей хотелось убежать, не видать того, что должно было появиться; флейта в свою очередь издавала свои тонкие ноты; и, поднимая в темп своих шагов пыль на ковре цвета земли, развертывалась фарандола с фантастичными костюмами, бросающимися в глаза яркими, короткими юбками, красными чулками с золотыми стрелками, куртками, шитыми блестками, головными украшениями с секинами, шелковыми платками, итальянских, бретонских или нормандских форм, носившими отпечаток удивительного парижского презрения к правдивости и верности костюмов. Позади, мерными шагами, подталкивая коленом тамбурин, обтянутый золотой бумагой, шел высокий трубадур, изображенный на афишах, в плотном двухцветном трико, так что одна нога была желтая и обутая в голубой башмак, а другая голубая, обутая в желтый башмак; на нем была атласная курточка с кисточками и зубчатый бархатный ток, оттенявший лицо, которое оставалось смуглым, несмотря на белила и на котором хорошо можно было различить только усы, торчавшие от венгерской помады.

— О!.. — сказала Одиберта в экстазе. Фарандола выстроилась с двух сторон сцены перед стрекозами с их большими крыльями, трубадур остался один посередине и поклонился с уверенным и победоносным видом под электрическим лучом, серебрившим его курточку светлым инеем. Началась деревенская, жидкая серенада; едва переходя за рампу, слегка вздрагивая над ней, она билась на минуту под флагами потолка, о столбы огромного корабля залы и падала вниз посреди скучающего молчания. Публика смотрела, ничего не понимая. Вальмажур заиграл другую арию, но с первых же тактов раздались смех, ропот и восклицания. Одиберта взяла Гортензию за руку.

— Это подстроено заранее… смотрите!

Но здесь весь заговор ограничился восклицаниями: "Тс!.. Громче!.." или шутками в роде следующей, которую прокричал какой-то хриплый женский голос по поводу сложной мимики Вальмажура.

— Да кончишь ли ты, ученая обезьяна?

Затем на катке снова покатились колесики, застукал английский биллиард, и этот гвалт покрыл и флейту, и тамбурин, на которых музыкант упорно выводил до конца серенаду. После этого он поклонился и подошел к рампе, при чем за ним неотступно следовал электрический свет. Видно было, как его зубы зашевелились, силясь произнести несколько слов:

— Это случилось со мной… одна дырочка… три дырочки… Божья птичка…

Его отчаянный жест, понятый оркестром, послужил сигналом для балета, в котором стрекозы переплелись с нормандскими гуриями в пластических позах, в извивающихся, сладострастных танцах, под бенгальскими огнями, окрасившими всеми цветами радуги все, до самых острых башмаков тамбуринера, перед замком его предков в блестящем апофеозе…

И это был роман Гортензии! Вот что Париж сделал из него.