Нулевой том

– Думаешь, я не знаю, что такое икебана… – Она делает обиженный вид. Подхватывается падающая шпилька, спадает японский рукав, оголяется рука… Сергей Андреевич смеется, самодовольно ею любуясь.

– Плашкоут – это паром…

– Фу, какая скука бородатая… Не очень-то и хотелось. У меня сегодня концерт. Когда вернешься-то? – мгновенно сбросив кокетство, сухо и быстро спросила она.

– Ты кого-нибудь ждешь?.. – насторожился Сергей Андреевич.

– Никого я не жду. Ты опаздываешь.

– Я могу и остаться, – говорит Сергей Андреевич, капитулируя.

– Нет, нет. Тебя ждет твоя дорогая мамочка, которую ты уже год не видел, ты не можешь ее больше обманывать, нет-нет, тебе надо ехать, – говорила она, заворачивая его в пиджак, подавая ему портфель, подталкивая его в спину. – У тебя осталось уже чуть больше часа до отлета… А что – концерт?.. Это так.

– Издеваешься?..

– Что ты, милый… – И она припала к нему трепетно и страстно. – Я же люблю тебя. Прилетай скорей, – и она столь внезапно обретала отрешенность и деловитость, как только распадались их объятья, что уходил Сергей Андреевич окончательно неохотно.

Сауна – баня для посвященных: спортсмены, официанты, художники, отставные разведчики в простынях, как в тогах – патриции современного мира, стареющие молодые люди – джинсовая седина. Нет-нет да и мелькнет чудовищно знакомое лицо, не то диктор Филиппов, не то артист Кириллов… Не то Третьяк, не то Попенченко.

– Ты!.. Не узнал тебя без маски (без перчаток)… Шутка, ха-ха-ха!

Люди эти привыкли к вниманию окружающих: все скромны – каждый своей скромностью, все важны – каждый своей важностью.

– Куда же ты, Сережа? Мы только парную помыли… Сейчас самый пар будет!..

– Надо, ребята, надо! Опаздываю. Через два часа самолет.

– Кто же за два часа выезжает… Как раз успею тебя попарить, – говорит бронзовое чудище, бывший олимпийский чемпион в потяжелевшем весе. Рядом с ним Сергей Андреевич, закутанный в простынку, выглядит бородатеньким младенцем.

Все ласковы, все друг друга знают…

– Ты что, не знаешь, что у него сегодня концерт?

– Да нет же, правда, я к маме лечу.

– Концерт у него. Я афишу видел. Или ты больше музыку не любишь?

– Даже на концерт не пойду – лечу… – всерьез оправдывается Сергей Андреевич. – К матери, на Дальний Восток…

– Действительно, к матери…

– Не смейтесь, он обидится. У него мать великая женщина, декабристка.

– Неужели нахулиганила?

– Да нет же, темнота, она потомок декабристов.

– Всех сразу?..

– Хватит, ребята. Я пошел, – говорит Сергей Андреевич, решительно берясь за тот же портфель.

– Я же говорил, обидится… Нашего доктора знать надо.

– Да что с ним разговаривать, неси его в парную!..

С гиканьем, роняя простыни, все общество поволокло упирающегося Сергея Андреевича и поглотилось паром.

Сумерки, сгустившиеся почти в ночь. Потрясающая тишина. Можно различить большую избу, неясную, как стог, и совсем невнятные очертания служб. Высокий, сомкнувшийся к ночи лес вплотную подошел к дому. В окне затрепетал и пропал слабый огонек.

(На этом фоне начинаются титры.)

На крыльцо, прикрывая ладонью свечу, выходит странная фигура в длинной рубахе, в мерцающем свете свечи более походящая на призрак, чем на человека. Это высокая, громоздкая старуха с девичьей седой косой через плечо. Поверх рубахи накинута драная китайская стеганка, шитая крупными, вроде астр, цветами. На ногах надрезанные тапки.

– Зинаида!

Молчание.

– Зинаида!!

Цвиркнула и смолкла какая-то козявка. Старуха тяжелой плоской поступью сошла с крыльца и пошла по тропке от дома.

– Зинаида!!! Куда ты подевалась, старая шлюха! Зинаида, марш домой!.. – кличет старуха.

Никого.

– А, вот ты где?.. А если бы на тебя какой турист наскочил? А вот я тебя за кисточку, за кисточку!..

Бесшумная, как ночь, объявилась из-за спины красотка рысь и стала тереться об ногу старухи, как кошка.

Странная эта пара повернула к дому. Старуха загнала рысь в клетку и заложила жердиной. Вернулась в дом.

Налила в сенях кружку молока, достала из буфета два пряника. Пошла с ними дальше. В большой комнате на шкурах спали две девицы, крепко обнявшись. С печи торчала пара валенок.

– Хоть бы летом в валенках не спал… – проворчала старуха, ставя молоко и пряники на настенную полочку возле печки; услышала наглый храп и прошла за занавесочку, в крохотную, ломтиком, комнату. Здесь: узенькая, тщательно застланная девичья кровать, бамбуковый шаткий столик. Над столиком висит старинная миниатюра – портрет дамы начала прошлого века.

Старуха отпирает ларец – весьма условный замочек очень потайным ключом, – достает потрепанный бювар с монограммой… Тоненькая пачка писем, перевязанная веревочкой, с запиской под веревочкой: «Прошу сжечь», фотографии… Мальчик, курносый, деревенский, не знающий смерти и уже опаленный войной лейтенантик с гипсовой рукой держится за высокую, породистую, хорошо сохранившуюся свою мамочку… А вот и Сергей Андреевич с ракеткой. Тяжелое лицо старухи на миг светлеет и красивеет, чуть напоминая ту, молодую, на фотокарточке.