Нулевой том

Марш был восемнадцать километров. Дорога шла лесом, но он только угадывался двумя темными массами по сторонам. Дорога была плотная, укатанная и попискивала под ногами, потому что был сильный мороз. Сначала холодно, колюче горели звезды. Потом они потускнели, ушли, и зажглись сполохи. Три аккуратных белых занавеса опустились с неба и так висели, изогнувшись красивыми складками. Эти занавесы, их складки, казалось, шевелились, по ним пробегали волны, словно там, высоко, их теребил ветер. Он теребил их все сильней, и они разгорались все ярче странным, неверным светом.

А внизу, где шла колонна, было тихо. Лес стоял тихий, двумя темными массами слева и справа, и только попискивал под ногами укатанный наст дороги.

Колонна шла быстро, все разогрелись, и мороза словно бы не было. Дорога то спускалась, то поднималась, но понять это можно было только по ощущению в ногах и в наклоне тела, потому что в колонне, да еще ночью, дороги не видишь. Когда дорога поворачивала, занавесы сполохов разворачивались тоже, и тем более переменчивой казалась их игра.

Шли долго, и уже не ощущалось время: минута ли, час ли…

Справа стало светлеть, и тогда оказалось, что лес был слева от дороги, и то чахлый, кривой, и за ним поднимались холмы, а справа была ровная снежная гладь до самого горизонта. А горизонт был прочерчен ровной ярко-красной линией. В одном месте эта линия утолщалась и краснела все сильней, и там обозначился краешек солнечного диска. Он был очень красный, и смотреть на него было не больно.

Совсем просветлело, и тогда стал виден мороз. Он носился в воздухе искристыми иголками. Воздух был сухой, крепкий, видимый, и про него уже нельзя было сказать, что он – пустота.

И оттого, что мороз стал виден, он стал будто сильнее, защипал нос, щеки и лоб, и колонна прибавила шагу.

Солнце медленно, с трудом выползло над горизонтом и наконец словно вывалилось над горизонтом и повисло, отдаленное от земли тоненькой полоской неба. Повисло, непомерно большое и красное.

Дорога попискивает под ногами. Идет колонна, и все в колонне, если смотреть немного сверху и сбоку, совсем-совсем одинаковые. Тем более если стоять, а они идут, удаляются. Да еще впереди повисло непомерно большое и красное солнце. А оно хоть и совсем неяркое, но на фоне его фигурки в колонне становятся совсем черными, да еще колонна идет, удаляется, и шеренги сливаются. Если стоять и смотреть немного сверху и сбоку…

Но нет. Еще можно разглядеть… Посмотрите. Вон там, в колонне, со всеми, в третьей шеренге с конца, второй справа… Уже совсем маленькая фигурка… Уходит со всеми Кирилл Капустин, славный такой человек. Не низкий и не высокий. Не красавец и не урод. Не толстый и не худой. Не сильный и не слабый. Не умный и не дурак. С достоинствами и недостатками. Большой и маленький. Единственный и многий.

Уходит человек по дороге, в колонне, со всеми…

И вот его уже не отличить.

Октябрь 1959, Ленинград

Июнь 1961, Токсово

Первая телепьеса Заповедник (Телемелодрама)

День и ночь (Пролог)

С унылой, крашенной масляной краской стены улыбается рекламно-витаминная рожица младенца.

– Нет, нет! Я кончил прием! – восклицал молодой человек выгодной наружности, стаскивая с себя халат и ввинчивая его в портфель, чмокая свою чистенькую ассистентку, которая от этого как-то чересчур расцвела.

– Сергей Андреевич, вы просили напомнить вам… – В дверях стояла старшая сестра, чересчур прямая бывшая красавица, и все видела.

– Бегу, бегу. Спасибо вам огромное… – он попытался на лету поцеловать ручку строгой красавицы, но та подчеркнуто ее отняла. Не очень удрученный и этим, он летел дальше, весь развеваясь.

– Доктор… – Умоляющая мать.

– У меня через полтора часа самолет. У меня тоже мама! – воскликнул он. Он присел на корточки перед ребенком, вынул его пальчик из носика, потрогал ему лобик, порывшись, находил и протягивал ему конфетку. – Ваш ребенок здоров. Приходите через недельку, – говорил он, глядя снизу вверх на молодую маму.

– Сергей Андреевич! – над ним опять стояла строгая сестра. – Вы опаздываете.

– Лечу!!

С тем же портфелем, но и с букетом мы видим его на почтамте. Он получает в окошке «до востребования» сразу три одинаковых письма и сует их в карман, не читая. Опишем его лицо: с аккуратной бородкой, приятной одутловатости – оно ему идет в том смысле, что его модная наружность как бы более принадлежит ему, чем моде.

– Ну, так возьми меня с собой, – кокетливо говорит молодая женщина, расправляя в вазе на рояле его букет как бы с особым знанием того, как это делается. У нее все время что-нибудь элегантнейшим образом распадается: волосы, рукава, мысли. – Познакомишь меня наконец со своей мамой.

Сергей Андреевич смотрит в окно с небольшой скукой. Глубоко внизу виден Новый Арбат.

– Дорогая, ты не представляешь, что говоришь… Это же на другом конце света. Подкидыши, попутки, подводы, пауты, плашкоуты… Это тебе не икебана.