Нулевой том (сборник)

Можно только удивляться: сколько понято в мире! Столько опыта, мудрости накоплено всеми и многими в отдельности. И уже тыщи лет этой мудрости. И все равно каждый проходит почти через те же колебания, ошибки, ступени… Ведь это до смешного. Я помню, в школе в третьем классе кто-то догадался стрелять жеваными промокашками из трубочек, до того мы и понятия не имели о жеваных промокашках и трубочках. А в четвертом – кто-то догадался стрелять бумажными пульками из рогаток с резинками из трусов. И, опять же, до того мы не имели об этих резинках представления. А в пятом было уже что-то другое. И самое странное, наблюдая младших, мы видели, как, переходя в третий, они начинали стрелять жеваными промокашками, а в четвертый – из рогаток с резинками из трусов. А ведь старшие в школе никогда не общаются с младшими… И вот с детства нам столько говорят, читают, пишут, трубят правильных, мудрых вещей!.. И все равно каждому необходимо в какой-то мере проверить все самому и повторить какой-то неизбежный минимум всеобщих, известных, тривиальных ошибок. Собственных ошибок…

Белые воротнички

Хочется уйти в белых воротничках.

Хочется заплатить все долги, сделать всем визиты и написать всем письма.

Вымыться, выбриться, переменить белье и разобраться в хламе.

Надеть белую рубашку.

И открыть форточку.

Чтобы ветер гулял по комнате, шевелил занавески и гонял по полу последнюю ненужную бумажку.

Даже бегунок, эта нелепая необходимость обегать все на свете и всюду добыть подписи, – и он нужен.

Надо, надо… надо обязательно найти эту книгу и сдать ее в библиотеку. Надо выплатить коменданту за разбитое стекло и пропавший чайник. Надо написать домой хорошие письма, каждому отдельно, надо сходить в больницу навестить Колю.

И еще надо подумать. Думать, думать – и что-то решить. Уже решено. Но надо все пересмотреть еще раз.

И как можно больше быть с Валей…

Здоровые и больные

Коля сидел на койке. Пижама была невозможно широка, и это особенно подчеркивало, какой это сухонький и маленький мужичок.

Коля был весел. Его взгляд был заинтересованным. Он расспрашивал про «как там у нас» и «как там наши». У него было уже все в порядке. И хотя врачи теперь говорили, что выписываться ему никак не ранее чем через два месяца, он был бодр и уверен и, где-то в главном, уже совсем здоров. Он читал пухлые романы из больничной библиотеки и с недоверием относился к тонким и нынешним книжкам. Речь его закруглилась, и говорил он как-то по-новому. Это был во многом другой Коля. И не потому, что больной, а просто переменился. Хотя это был, конечно, и тот же Коля.

Кирюша рассказал ему все о себе так открыто, как не рассказывал никому. И Коля, где-то уже совсем здоровый, сидел и слушал Кирюшу и ласково кивал, временами качал головой, как бы показывая свое одобрение и согласие с каждым Кирюшиным словом.

А Кирюша открылся, увлекся и говорил, говорил, заражаясь собственными интонациями и словами, то жалея себя, то уничижая.

А Коля слушал. Кивал. Качал.

И когда Кирюша вдруг, говоря что-то возбужденное и громкое, прервался и замолчал, и когда исчезли последних два слова, сказанных словно бы уже по инерции, потерявших уже и скорость и силу, тогда начал говорить Коля. И сказал он самую длинную и неожиданную речь, которую слышал когда-либо от него Кирюша. Мне трудно ее передать, но суть была в следующем: