Нубук

- Ясно, - вздохнул я; вообще-то хотелось услышать от Володьки более внятные объяснения, зачем ему все-таки представительство и почему именно в Дубае, и я уже собрался было спросить об этом, но Володька встряхнулся, хрустнул суставами пальцев и, точно решившись на нечто безрассудное, предложил:

- А давай-ка, что ли, по пивку! Весна как-никак!..

- У, всегда готов, - конечно же, согласился я. - Приезд обмоем, остальное...

В летнем кафе на берегу канала Грибоедова Володька голосом забубенного кутилы велел продавщице:

- Значит, три пакета фисташек, две "Балтики" третий номер и две нулевой.

Я сперва обалдел, а потом чуть не захохотал от этого - "нулевой". Какой контраст, действительно, между отчаянным тоном и двумя бутылками безалкогольной нулевки в итоге... Да, достойная встреча весны...

А весна с каждым днем крепла, расцвечивала мир веселыми красками; она распускалась, как огромный цветок. И каждый день был для меня мучением... Впервые я проводил весну в Питере, был свободен от лихорадочной работы на огороде, был при деньгах. Только - что толку...

Все свободное время я бродил по городу, даже зонтик купил, чтоб не мокнуть под частыми короткими ливнями; неспешным шагом я добирался в район Лахты и, как какой-нибудь путешественник, достигший края земли, задумчиво сидел на каменистом берегу залива, или бродил вдоль скучного, неживого Обводного канала, или же плутал в гаванях Морского порта.

Дел на складе почти не стало. Он опустел, как будто расширился, потемнел, открыв взгляду серые бетонные стены. Бухгалтерша по средам теперь не появлялась, Володька мотался по каким-то своим делам. Каждое утро я звонил ему и кисло спрашивал: "Я не нужен?" - и получал в ответ: "Нет, сегодня отдыхай. Если что, скину сообщенье на пейджер". Да, сразу по приезде из Дубая Володька подарил мне пейджер, и я испугался, предвидя массу дел, поручений, мотание по точкам, а в итоге получилось как раз наоборот. Я гулял по улицам, дурея от безделья и одиночества, а пейджер молчал, лишь бесполезно оттягивая карман.

Природа, конечно, преподносила разные дни - то лил дождь, дул ветер, иногда почти снеговой, но в памяти оставались лишь солнечные, ласковые дни, такие, когда губы сами расплываются в улыбке, а плечи расправляются, выпячивают грудь вперед, и кажется, от одного воздуха становишься сытым и здоровым.

Хорошо (да что там - просто-напросто необходимо!) проводить такие дни с девушкой. Покупать ей цветы, говорить какую-нибудь романтическую чепуху, смешить, обнимать, прижимать к себе... Дышать, так сказать, весной и ее волосами... А ее вот не было.

Несколько раз я пытался поговорить с Мариной в буфете Ленсовета. Сперва перед тем тихонько стоял в дверях в полумраке и наблюдал.

С вежливой, профессиональной улыбкой она выслушивала от клиентов заказы, ловко подавала им кофе, тарелки с борщом и шницелем, уверенно стучала по клавишам кассы; чуть кокетничала со знакомыми... Она была такой же, как раньше, такой близкой, родной, и казалось - все наладится.

Наглядевшись, настроившись, я отлеплялся от двери, шагал к стойке. "Привет!" - и делал лицо радостным, наверное, симпатичным, она же, наоборот, каменела, сжималась, даже отступала от разделяющего нас барьера, будто к ней подходил не я, с кем она проспала в одной постели четыре с лишним месяца, а какой-то урод или бешеная собака.

"Марина, давай поговорим", - просил я. "Нет, - она коротко дергала головой, - не о чем. Все кончено". Это "все кончено" бесило меня - такое притворно-высокопарное, театральное, как ее черная одежда в ту ночь, как стихи какой-нибудь Гиппиус или Бальмонта. И после "все кончено" я не мог, ясное дело, говорить просительно, спокойно, я действительно бесился: "Слушай, мы ведь так хорошо и долго прожили вместе. Что, скажи, тебе было плохо?! И из-за какой-то случайности, пустяка!.. Ведь это со всеми может случиться..." Под мои слова она что-то там делала под стойкой, считала, кажется, на калькуляторе, опустив лицо, не обращая на меня никакого внимания... Так и подмывало схватить ее темные, густые волосы и найти глаза, говорить, видя их... Потом, конечно, подходил очередной клиент и лениво заявлял: "Тефтели с фри и салат. И кофе черное, двойное". И Марина преображалась, радовалась этому подошедшему, будто избавителю.

"Сука! Дура!" - выкрикивал я про себя и скорей уходил из буфета, из этого проклятого Ленсовета.

Я плелся по Каменноостровскому, безупречно, беспросветно прямому, как кладбищенская аллея, а потом, устав, находил скамейку и вспоминал, с приятной тоской и жалостью к себе, наше с Маринкой житье...