Нуар

Пьяная физиономия под надвинутой на ухо шляпой дохнула крутым перегаром и сгинула в толпе. Людей возле входа в книжный магазин «Родина» собралось неожиданно густо, чуть ли не с две сотни. Для Берлина 20-х – маловато, но за эти годы многие успели уехать. Кто перебрался в Париж, кто в гостеприимный Белград, а кто и за океан.

– Немец – это ты, Родион, – бесстрастно констатировал Теодор фон Липпе-Липский. – А знаешь, похож. Есть в тебе этакая прусская надменность. Еще бы пикельхаубе [25] на голову…

– Чья б мычала, – хмыкнул я. – Сам ты перец-колбаса. Дойче зольдатен унд херрен официрен даст ист команден нихт капитулирен! [26]

Липку передернуло.

– Какая идиотская песня! Колбасники тупые, мать их!.. Я, между прочим, на фронт добровольцем ушел весной 1917-го! Сказал бы кто тогда, что в «гансы» запишусь, пристрелил бы не думая.

Сегодня бывший штабс-капитан Липа был в штатском. Дорогой светлый костюм, белые туфли, розан в петлице, модная фетровая шляпа. Полный контраст со встретившим меня вчера на Hamburger Bahnhof [27] герром гауптманом. Пенсне – и то куда-то исчезло.

Толпа у входа колыхнулась, подалась вперед, вновь отступила. Намечался явный аншлаг.

– Придется поработать локтями, – рассудил я. – Наш Лев популярен, кто бы мог подумать!

Липка дернул плечами:

– Он – дама, приятная во всех отношениях. Кто пришел свистеть, кто аплодировать. И все будут довольны. Потому и не стал читать лекцию, стихи – оно как-то проще.

– И бьют реже, – согласился я. – Поэты – они не от мира сего, рука не поднимется.

Двери медленно отворились. Над толпой пронесся сдержанный стон. Чей-то локоть угодил мне точно в бок.

– Bei dem Angriff – Marsch! [28] – рявкнул Липка. – «Штык вперед, трубят в поход, марковские роты!»

Конечно, плохо, что брат на брата,
такому, ясно, никто не рад.
И мы не против
пролетарьята.
Но разве это – пролетарьят?

По всем приметам – брехня декреты,
в речах на съезде полно воды…
Какая, мать её,
власть Советов,
когда в Советах одни жиды?

Монаху – петля, казаку – пуля,
цекисту – портфель, чекисту – квас…
А у трудяги
бурчит в каструле
заместо тюри товарищ Маркс.

Пока Юденич: «Даёшь, ребята!»,
а отстрелялись: «Заткнись, дурак!»
И продотряды —
без спросу в хаты.
Да как же это? Да как же так?

Лёва не уставал удивлять. Не тем, что сильно изменился, набрав изрядно плоти и отрастив настоящие усы, уже не тюленьи, моржовые. Все мы за эти годы не помолодели. Зато глас стал поистине трубным, впору в протопопы определять. А уж амбиции столько, что на взвод бы хватило.

И стихи стали заметно лучше. Не тот ужас, что приходилось слушать в Галлиполи.

Терпеть не станем. Всем миром встанем.
Бузе не нужно учить братву.
Ледок подтает —
и мир узнает:
«Аврора» снова вошла в Неву!

Пойдем геройски народным войском.
Куда ни глянешь – зовут давно,
от сел тамбовских
до пущ тобольских…
А на Украйне гудит Махно.

Под каждым стогом – спасибо Богу! —
обрезов много; такая жисть.
Чуть-чуть пригреет,
и нам помогут.
А ближе к маю – Москва, держись!..

Липка наклонился к самому моему уху, но я приложил палец к губам. Не хотелось мешать. В зале наконец-то настала тишина, даже самые истовые свистуны умолкли. Лев все-таки сумел овладеть аудиторией, и я мысленно ему аплодировал. Нашего тюленя не только не били, но и начали слушать. Силен, Царь Зверей!

Но туго вмята в гранит Кронштадта
картечью выбитая вода…
На льду – курсанты,
и делегаты,
и по-немецки орут со льда.

Снаряды рвутся. Форты сдаются.
Сопит держава, махнув рукой.
Страна устала
от революций
и люди хочут себе покой.
…Стреляют в спину. Но близко финны,
а лёд пока еще тверд окрест…
Прощай, Рассея.
Встречай, чужбина.
Залив не выдаст – свинья не съест!

Секунда тишины – и аплодисменты. Хлопал весь зал, даже те, что пришли сюда мордобойствовать. Задело! Кронштадцам в глубине сердца сочувствовали все, и «белые», и «красные».