— У меня умер друг, — сказала она. — Его убили. Кажется, я его любила. Вернее, нет. Это плотские страсти… Или… Не знаю, в общем… — Она замолчала. Как же это объяснить-то?
— Это испытание, — сказал отец Николай, а у нее на виске снова бешено запульсировала жилка. Как все умеют называть! Испытание, прегрешение, покаяние, наказание. Назвал — и готово, и суть ускользает, спеленута намертво, блекнут краски, погибает жизнь, бронзовеет, каменеет, рассыпается. Таня тоже нашла название. Она назвала это игрой.
— Простите, я не то сказала, — перебила Саша. — Он был моим любовником. Это не плотские страсти, а утоление желаний. Я могла умереть, не узнав этого. Лучше жить с открытыми глазами, разве не так? Разве жизнь не есть исполнение главных желаний? Голодного надо сначала накормить, а потом наставлять. И зачем мне это дали? Чтобы сразу отнять? Но это жестоко. Он был такой живой, такой живой…
Пальцы ее задрожали, и слезы потекли ручьем.
— …что невозможно представить мертвым, — с трудом проговорила она, закрыв лицо.
— Перед смертью, — просто сказал отец Николай, — бывают вспышки любви такой силы, что...
Саша отрицательно покачала головой:
— Смерть ни при чем. Он был прекрасный.
Отец Николай, порывшись в складках рясы, вынул мобильный телефон и набрал номер.
С настоятельницей монастыря они договорились о послушании в течение года.
Первое, что Саша увидела на хозяйственном дворе монастыря, были лопаты и грабли. В голове мелькнул “план огорода”. Она попросила, чтобы ей дали переводы, потому что когда-то в университете учила древнегреческий, но ей не позволили ничего, кроме физического труда. Гулять у реки тоже не разрешили. Ее тянуло к воде, но болезненно, хотелось погрузиться в черную воду навсегда, чтобы не было слышно даже звонниц. Это был путь к нему, и он притягивал, звал за собой.
Постепенно она втянулась в мерный ритм богослужений, трапез, тяжелой работы. Дни слились в один бесконечно долгий и пустой год. Ночами она плакала, и слезы не иссякали, приходя заново каждую ночь. Люди вокруг казались бестелесными и безликими, но, кроме опухших глаз, она ничем от них не отличалась.