капелью птичьей, трелью дождевой…
Геннадию Жукову
Стихотворец впадает в угрюмство,
и — когда ему Лета по грудь —
он сбегает в условный Урюпинск,
как подлодка ложится на грунт,
и тихонечко пьёт. Перед этим,
по возможности, жизнь разорив.
Пункт конечный, куда мы приедем,
если честно, промыт изнутри
хирургическим синим мерцаньем.
В высшем смысле — порядок вещей
обнажён, как в музбыке Моцбарта:
смысла нет. И — не будет. Вообще.
* *
*
Разучившись писать — становлюсь
страшен, как черепаха без панциря.
Звуки, что затвердил наизусть,
иссякают из памяти.
Но зато, даже если смешон,
ковыляя остаток оставшийся,
каждый, пусть и неловкий, стишок —
небывалое нечто. И ставшее.
* *
*
dir/
По расписанью: “далее везде”...
И электричка шмелем басовитым
пророкотала, стёклами зардев,
по небесам, до времени безвидным.
Там за городом нищета и грязь:
т. е. земля — великая, немая.
Там, нечленораздельно матерясь,
почти без слов друг друга понимают.
Там, городских не ведая страстей,
неприхотливый член электората
в сей мир приходит, делает детей
и в землю возвращается обратно.
Нет будущего. Вечное теперь.
У женщины, живущей настоящим,
всего и дел — томиться и терпеть,
высматривая счастье в глупый ящик,
вздыхать украдкой о волшебных тех
из ролика “Вы этого достойны”,
а после обихаживать детей,
нетерпеливых, как скотина в стойле.
Там души тех, кто, сам себе не мил,
как мошкара над лампою роятся.
Так в чём же смысл, мой Боже, в чём же смысл?
Ужели только в этом всеприятьи?
Ужели только пустота в груди
да мутная отрада слёз нетрезвых?
…Но отдалённый колокол гудит,
и бригадир железкой бьёт по рельсу.
Встаёт старик: пришёл работе срок.
Он на плечо закидывает грабли.
И женщина выходит на порог,
чтоб дети, на беду, не заигрались.
* *
*
законы стихосложенья
способствуют на ощупь
чтоб жизнь обернуть сюжетом
вписав её в ряд необщий
в покорной людской бродильне
подвластны иным обетам
мы все как могли блудили
чтоб после писать об этом
но прошлому не прикажешь
а будущее не властно
над лёгкими мотыльками
слетевшими к Судной Лампе
Все нормально
1