Новый мир, 2003 №01

Есть два типа сострадания — «сострадание нормы» и «сострадание избытка». В своем большинстве мы руководствуемся «состраданием нормы» — помогаем близким людям: родным, друзьям, знакомым, иной раз можем выручить кого-либо из «дальних» людей, сочувствуем всем жертвам зла, о которых узнаем из телевизионных сообщений, и в то же время отдаем себе отчет в том, что уменьшить общий уровень творящегося зла, кардинально изменить мир — мы бессильны. Девиз «сострадания нормы»: помоги всем тем, кому ты можешь помочь. «Сострадание нормы» прекрасно, оно — источник едва ли не всех добрых дел на земле. Но у него есть один порок — оно существует «применительно к подлости» (воспользуюсь на свой лад резким щедринским определением), то есть — применительно к среднему уровню зла в человечестве. Сострадание такого рода вполне органично включает в себя допустимость существования среднего уровня зла. Скажем, «состраданием нормы» наделены священники, описываемые Толстым в «Воскресении», они в меру сил и возможностей делают свое дело, и именно это приводит в ярость Толстого — человека, руководимого совершенно иным состраданием — «состраданием избытка». «Люди избытка» зачастую презирают тех, кто творит добрые дела применительно к среднему уровню зла; они считают, что практическая ценность подобных добрых дел близка к нулю (все равно мировое зло сведет их на нет) и что совершаются эти дела исключительно из потребности в фарисейском успокоении собственной души. «Люди избытка» желают переустроить всю структуру общества — так, чтобы общество не клонилось к злу. Есть и иной тип «людей избытка» — эмоциональный; те, кто относятся к такому типу, всё принимают слишком близко к сердцу, они как будто бы лишены кожи. В любом случае «люди избытка» возбуждают в нас, «людях нормы», какое-то неуютное чувство. Словно мы чем-то провинились перед ними — и это неприятно ощущать. Мы начинаем раздражаться: нет чтобы сострадать так, как сострадают все нормальные люди; непременно эти будут сострадать с подвывертом. Чувства «людей избытка» кажутся нам неестественными, неискренними, позерскими. Та «любовь», которую практикуют эти люди, для нас не похожа на любовь. В их «любви» мы явственно ощущаем привкус какой-то горечи (чаще всего нам кажется, что злобы). Концентрированный сахар — горек. Точно так же и в «людях избытка» есть нечто горькое, болезненное, недоброе, обреченное, не вписывающееся в привычные рамки. «Люди избытка» почти всегда имеют проблемы с официальной Церковью, ведь Церковь по своему назначению обязана хранить и защищать «норму».

Быть «человеком нормы» — симпатичным, респектабельным, уважаемым человеком — легко. Возможно даже, я рекомендовал бы всем идти по пути «нормы», руководствоваться в жизни исключительно «состраданием нормы», если бы не одно «но»…

Пребывая в Москве, я подружился с одним докторантом (он был старше меня лет приблизительно на семь), «умеренным патриотом» по убеждениям, очень добрым, надежным и честным человеком. В его облике было что-то от молодого офицера старой, дореволюционной закалки — благородная стать, что ли (обычно про людей такого склада говорят — «военная косточка»). Вдобавок ко всему ему была присуща искренняя, страстная, глубокая и непоказная вера — он был приверженцем «традиционного» православия (на мой взгляд, излишне консервативного толка), но ни в коей мере не догматиком. Этот человек стремился во всем соответствовать православному идеалу (что чрезвычайно сложно): доходило до того, что он, отозвавшись неодобрительно о врагах, о тех, кто причинил ему реальное зло, тут же стыдился своего порыва — по нынешним условиям вещь едва ли не исключительная. (Впрочем, временами мне казалось, что корень его религиозного рвения — неуверенность в себе, проистекающая из страха перед реальностью.) Я любил гостить у своего друга: мы пили чай и беседовали о разном. И однажды я услышал от моего собеседника такое признание:

— Я думаю об американских летчиках, которые сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Они были патриотами, они защищали свою родину от агрессора. Они выполняли приказ. Я постоянно ставлю себя на место одного из таких летчиков. Если бы мне дали такой приказ… Как бы я поступил? Я бы выполнил приказ, ведь это — мой долг. Но один Бог стал бы свидетелем того, как бы я мучился после этого.

Каюсь, в этот момент у меня промелькнула циничная мысль: «Да кому были бы нужны твои мучения — после Хиросимы-то?» Но я ее придержал.