Новая жизнь

И тем же голосом, которым говорил о перчатках, добавил: парень читает книгу и делает это так, чтобы привлечь внимание других. Ясно, что им овладели черные, страшные мысли, навеянные книгой и злом, которое она сеет. Однажды его поймали в доме одной вдовы, куда он вошел не постучавшись, он сказал, что принес письмо. В другой раз его видели вместе с учеником начальной школы: они сидели в кофейне, близко друг к другу, щека к щеке, коленка к коленке, и читали так называемые комиксы. А в этих комиксах, как известно, разбойники и бандиты приравнивались к святым и праведникам.

— Этого достаточно? — спросил он меня.

Я молчал, чувствуя нерешительность.

— Сегодня в этом городке (да, он сказал «в городке») вести скромную жизнь считается постыдным, а женщин, раскрашивающих руки хной, презирают. Так происходит по тому, что к нам все везут из Америки. Ты на каком автобусе приехал?

Я сказал.

— Доктор Нарин, — проговорил он, — без сомнения, великий человек. Слава богу, его приказы вселяют в меня чувство покоя. Но, юноша, скажи ему, чтобы больше своих парней он ко мне не присылал.

Он собирал перчатки.

— И скажи вот еще что: я видел, как тот почтальон развлекался сам с собой в уборной мечети Мустафы-Паши.

— Да еще такими красивыми руками, — сказал я и вышел.

Я думал, что на улице мне станет легче, но как только я ступил на вымощенную брусчаткой мостовую, напоминавшую плоскую горячую тарелку, с ужасом вспомнил, что в этом городке придется провести еще два с половиной часа.

Я ждал, чуть не падая от усталости, мне хотелось спать; желудок был переполнен липовым настоем, чаем, газировкой; «городские новости» в газете «Почта Аладжаэлли» я уже выучил наизусть; я смотрел на черепичную крышу здания муниципалитета и красные и лиловые цвета блестящего щита «Сельскохозяйственного банка» — этот щит, как мираж, мелькал у меня перед глазами; в ушах звенело от щебетания птиц, жужжания генератора и раскатов кашля. В конце концов приехал и ловко припарковался автобус, я нетерпеливо схватился за ручку двери, но тут вдруг толпа зажала меня и отнесла назад. Стоящие сзади меня люди оттащили меня назад — слава богу, не нащупав мой «вальтер», — чтобы я дал пройти Шейху, выходившему из автобуса. Он медленно прошествовал передо мной, с просветленным лицом нежно-розового цвета; он ступал с таким высокомерным достоинством, словно его огорчали наши грехи; и тем не менее он, казалось, был очень доволен собой и вниманием окружающих. Зачем я вцепился в пистолет? — спросил я себя, чувствуя его бедром. Растолкав всех, я сел в автобус.

Мне казалось, что автобус не поедет никогда, а мир и Джанан забудут обо мне и о том, что я сижу тут, в кресле номер тридцать восемь. Я наблюдал за людьми, встречавшими Шейха, и заметил в толпе безлобого официанта из кофейни — до него дошла очередь целовать Шейху руку. Он едва успел хорошенько приложиться к руке и уже подносил ее ко лбу, как вдруг наш автобус поехал. И тогда среди раскачивавшейся толпы я заметил обиженного галантерейщика. Он пробирался в давке как убийца, решивший прикончить политического лидера, но потом я понял, что на самом деле он пытался подойти не к Шейху, а ко мне.

Когда городок остался позади, я сказал себе: забудь об этом. Беспощадное солнце нещадно жгло меня, поджаривало затылок и руку, а я продолжал повторять себе: забудь, все пройдет. Но пока ленивый автобус, пыхтя, полз по ярко-желтому заброшенному бескрайнему полю, а солнце слепило сонные глаза, я понял, что не только не смог забыть о том, что случилось, но сильнее почувствовал, что меня беспокоит что-то еще. За те пять часов, что я провел в городе, куда приехал ради парня-почтальона по имени Мехмед, на которого донес обиженный галантерейщик, что-то определенно произошло — что-то, что конкретизировало и уравновешивало те события и тех людей, которых мне предстоит увидеть в других городах.

Например, ровно тридцать шесть часов спустя после отъезда из Аладжаэлли, глубокой ночью, на остановке какого-то задымленного, пыльного города, похожего на мираж, я ждал следующий автобус и жевал лепешку с сыром, чтобы убить время и успокоить больной желудок. И вдруг я почувствовал, что ко мне приближается зловещая тень. Был ли это галантерейщик — любитель перчаток? Нет. Его дух? Нет. Какой-нибудь обиженный и разгневанный торговец? Нет. Я стал думать, что это, должно быть, Сейко, но внезапно хлопнула дверь уборной, видение исчезло, а призрак Сейко в плаще превратился в спокойного, безобидного мужчину в плаще. А когда к нему подошла женщина с девочкой — обе в платках, с пакетами в руках, — я подумал: почему я вообразил, что Сейко носит серый плащ? Потому, что такой же плащ был на обиженном Западом галантерейщике.