Новая встреча. Неизданные беседы

Верно; и сейчас я хотел бы напомнить: вы неоднократно говорили о том, что Груссак был гуманитарием, историком, испанистом, критиком, путешественником и, кроме того, просветителем.

Да, конечно же, просветителем. Помимо всего прочего, он оказал влияние на Лугонеса. Хотя впоследствии Лугонес и отрицал это влияние. Мне представляется, что влияние Груссака — это благотворное влияние, оно ощущается еще и поныне. Можно сказать, сейчас влияние Поля Груссака распространяется даже и на тех, кто его не читал.

Ясно.

Он воздействует через своих учеников.

Его влияние — всюду.

Да; так происходит и с наиболее значительными произведениями; каким-то образом они становятся частью нашего всеобщего знания. Мы их знаем, даже если не читали их.

Хотелось бы вспомнить и о том, что ваши судьбы пересеклись в Национальной библиотеке. Слово «пересеклись» — только фигура речи; вы работали там в разное время.

Да, наши с ним судьбы некоторым образом похожи; об этом я однажды написал стихотворение[206]. Но когда я его писал, я еще не знал, что речь должна идти не только о Поле Груссаке и обо мне, но и еще об одном директоре Национальной библиотеки, тоже слепом.

О Хосе Мармоле[207].

Да, о Хосе Мармоле. Я и не догадывался тогда, что образовалась грустная тройственная династия слепых директоров Национальной библиотеки. Но для меня это было во благо, ведь я, наверное, не смог бы сказать в своем стихотворении о трех человеках. Но, говоря о Груссаке и о себе, написать стихотворение смог; а если бы повел речь о троих, то вряд ли сумел бы справиться со своей задачей. По чисто литературным соображениям. Так что для меня оказалось к счастью, что, когда я писал это стихотворение, я не знал о Хосе Мармоле.

Вы не знали о его слепоте?

Да; и, как считают многие, стихотворение «О дарах» — одно из лучших моих стихотворений; в нем говорится, что слепота тоже может быть даром Божьим.

Да…

Я так считал, так, несомненно, считал и Поль Груссак, когда был директором Библиотеки. Можно сказать, что в какие-то минуты я даже был Груссаком, и я должен быть благодарным судьбе за это.

«Укором и слезой не опорочу…»

Да, верно. В какие-то минуты я был Груссаком; я размышлял о том же самом, что и он, меня окружало то же самое, что и его, я наверняка сидел за тем же письменным столом, за которым сидел он. А быть, хотя бы несколько минут, Полем Груссаком — за это уже можно быть благодарным; да, я должен быть благодарен.

А Груссак был Борхесом.

Возможно, но я не знаю, приятно ли это было ему.

Уверен, что да.

Я не знаю, знал ли он хоть что-нибудь обо мне.

существований моего деда он знал, он о нем упоминает. В одной из его книг встречается фамилия Борхес, а затем примечание: «Полковник Франсиско Борхес»[208]. То есть речь, без сомнения, вдет о моем деде. В общем, моя фамилия была известна Груссаку. Он написал «Борхес», и фамилия эта не была для него звуком пустым; возможно, он вспомнил о гибели моего деда в сражении под Ла-Верде[209], когда разгромили Митре[210], это было в 1874 году.

О чем вы уже написали.[211]

Да, но мне кажется, что сейчас я чувствую себя очень далеким от своего деда, а очень близким — и это мне не стоит особого труда — чувствую себя к Полю Груссаку. Груссак для меня — человек гораздо более близкий и живой, чем мой дед.

Может быть, потому, что вы со своим дедом никогда, даже случайно, не встретились бы в Библиотеке?

Признаться, я думал, что меня назначат директором Библиотеки в Ломас-де Самора[212], но кандидатуру мою не утвердили, я потерпел сокрушительное поражение. (Смеется.) Также не стал я директором и одной библиотеки в южном районе. В Монсеррат, я не ошибаюсь?

Ну что же, вы не стали директором библиотеки имени Антонио Ментруита, но зато стали директором Национальной библиотеки.

А та библиотека носит имя Антонио Ментруита?

Да.

Ну что же, я хотел стать ее директором и сказал об этом Виктории Окамтго, а она мне ответила, чтобы я не был идиотом.

(Смеется.) Чтобы стал директором Национальной библиотеки.

(Смеется.) Ну да, конечно.

24. Литература в опасности