Новая Луна

— Прибавь ходу, Марина, — в третий раз говорит Карлиньос, и они вместе движутся сквозь плотную толпу бегунов и фамильяров над их головами. Перед Мариной пустота. Туннель изгибается впереди, уходит в вечность. Она чувствует кожей прохладные порывы ветра. Могла бы бежать так все время. Тело и разум, душа и чувства стали единым целым, более великим и восприимчивым, нежели любая из его частей. — Марина. — Голос зовет ее вот уже некоторое время. — Отходим. — Они отрываются от лидирующей позиции и уходят в сторону. — Поворачивай направо.

Физически больно оставлять бегунов, уходя в поперечный туннель, но эмоциональная обида еще больней. Марина резко останавливается, упираясь руками в бедра, опустив голову, и воет от утраты. Она слышит, как голоса, барабаны и звон исчезают в отдалении вместе с бегунами, и чувствует себя так, словно ее вышвырнули из страны эльфов. Такт за тактом Марина вспоминает, кто она такая. Кто он такой.

— Простите. О боже.

— Лучше продолжать двигаться, или случится судорога.

Она принуждает свое тело к болезненному бегу трусцой. Поперечный туннель выходит на Третий уровень квадры Санта-Барбара. Небесная линия темна, квадра светится — низкие озера уличных огней, десять тысяч окон. Теперь Марине холодно.

— Как долго я…

— Два полных оборота. Шестнадцать километров.

— Я не заметила…

— И не должна. В этом весь смысл.

— Как давно…

— Никто не знает наверняка, но это происходит всю мою жизнь. Идея в том, что бег никогда не останавливается. Бегуны приходят, бегуны уходят. Мы бежим по кругу, минуя всех святых. Это моя церковь. Здесь я исцеляюсь, здесь исчезаю на время. Здесь я перестаю быть Карлиньосом Кортой.

Теперь груз тех шестнадцати километров снисходит на бедра и икры Марины. До предзапусковых тренировок она бегала редко и с неохотой. Это другое. Часть ее всегда будет там, всегда будет бежать в вечно вращающемся молитвенном колесе. Ей не терпится вернуться.

— Спасибо, — говорит она. Лишние слова могут испортить момент. — И куда мы теперь?

— Теперь, — отвечает Карлиньос Корта, — мы в душ.

Анелиза Маккензи спускается по винтовой лестнице из спальни и попадает во внутренности мухи; взорванные, развернутые, увеличенные и аннотированные. Крылья раскатаны до лопастей; глаза распались на составляющие их линзы; вокруг ее головы вертятся лапки, усики и хоботок, наночипы и протеиновые процессоры. В центре комнаты спиной к Анелизе сидит Вагнер — обнаженный, каким ему нравится быть, когда надо сконцентрироваться; он подзывает и отпускает части мухи, увеличивает и накладывает друг на друга изображения, и Анелиза все это видит. Это блестяще, это головокружительно! Особенно в четыре тридцать утра.

— Ана.

Она не произвела ни единого звука, какой услышала бы сама, но Вагнер различил ее на фоне царящего в квартире шипения, гудения и скрипа. Все начинается с повышенной чувствительности, неугомонности, безграничной энергии. Эта бессонница — кое-что новенькое.

— Вагнер, это…

— Погляди-ка сюда.

Вагнер откидывается на спинку кресла, рукой обхватывает Анелизу за зад. Его другая рука вертит по комнате расчлененную муху.

— Что это? — спрашивает Анелиза.

— Это муха, которая пыталась убить моего брата.

— Прежде чем ты поспешишь с выводами: это не я, мы тут вообще ни при чем.

— О, я в этом уверен. — Вагнер тянется вперед, вытаскивает из «взорванной» мухи узел протеинового контура и отключает все остальное. — Видишь? — Он поворачивает руку, увеличивает узел, пока тот не заполняет всю маленькую комнату; мозг из сложенных белковых молекул.

— Ты же знаешь, у меня к таким штукам нет таланта. — Анелиза занимается специализированной мета-логикой и играет на ситаре в классическом персидском ансамбле.

— Эйтур Перейра не знал бы, что искать. И даже ребята из научно-исследовательского отдела ничего бы не нашли. У меня ушло некоторое время, чтобы разобраться, но когда я увидел, то подумал, что это оно и есть, и я все разложил по полочкам, и это было, ну, понимаешь, написано на каждой молекуле, она как будто нацарапала свою метку повсюду, просто надо знать, что ты ищешь, надо знать, как это увидеть!

— Вагнер…

— Я слишком быстро говорю?

— Именно. По-моему, начинается.

— Не может быть. Слишком рано.

— Оно начиналось все раньше и раньше.

— Не может быть! — огрызается Вагнер. — Это как часы. Солнце встает, солнце садится. Такое не изменить. Это астрономия.

— Вагнер…

— Прости. Прости. — Он целует впадину на ее животе и чувствует, как напрягаются мышцы под медовой кожей, и ему такое очень сильно нравится, потому что это не техника, не коды и не математика; это физика и химия. Но он чувствует перемену — она приближается, как рассвет. Вагнеру казалось, его настроением руководили увлеченность и целеустремленность, но на самом деле причиной увлеченности была происходящая с ним перемена. Во время полной Земли он может работать сутками, самозабвенно. — Мне надо в Меридиан.

Он чувствует, как Анелиза отстраняется.

— Ты же знаешь — я ненавижу, когда ты туда уезжаешь.

— Там женщина, которая сделала этот процессор.

— Раньше тебе никогда не требовались оправдания.