Non Cursum Perficio (СИ)

Кап – стукнула в душевой сорвавшаяся с подтекающей «лейки» капелька. Чайник на плите полупридушенно шипел. Я в полудрёме рассматривал сквозь опущенные ресницы медную пряжку-ящерку на туфле. Где-то вдалеке настойчиво звонил телефон.

На каком-то по счёту из сигналов вызова я очнулся и моментально покрылся холодными мурашками. Сорванная ночью ранка на сгибе безымянного пальца опять налилась пунцовой и блестящей, как ягода калины, капелькой крови. Телефонные звонки ввинчивались в мои виски, словно их туда загоняли шуруповёртом Рейнборновские дознаватели.

Я зло посмотрел на чайник – тот прикидывался полным шлангом, даже и не думал закипать! – потом схватил его с плиты и торопливо вышел в холл. Бряк! Эмалированная посудина шумно долбанулась о дощатый пол, выпав из моей разжавшейся руки. Поперек холла кляксами, словно давленая клюква, тянулась цепочка кровавых следов.

Эти страшные отметины вели из приоткрытой двери душевой, где продолжала размеренно капать вода, и исчезали… Аккуратно обогнув лежавший на полу чайник и разлившуюся из него лужицу воды, я подошёл к широким двустворчатым дверям, за которыми исчезали тёмно-алые пятна. Коснулся железной ручки самыми кончиками пальцев. Металл был таким холодным, словно вокруг был космический вакуум.

-Не ходи за двери, Седар, – тихо произнёс я вслух, закрыв глаза. Ранка на пальце отчаянно болела, словно мне в руку вонзили раскалённую иголку.

-Но я не буду за них ходить, я просто открою, и посмотрю, потому что я не страус, и не хочу прятать голову в одеяле и изображать спиной, что ничего не происходит. Раз уж припёрся сюда за водичкой на чай в шесть по утрени и в розовой простынке…

Уговорив, таким образом, сам себя, я решительно толкнул ладонью неожиданно легко подавшуюся створку. По ту сторону дверей тянулся длинный, как итальянская макаронина, коридор без окон. На ближайшей ко мне стене большими буквами красной краской было криво выведено «Убирайтесь от нас и сдохните там у себя!». Напротив этой злой манифестации обнаружилась железная дверь с табличкой «Вахта». Вроде бы, коридор как коридор. Грязновато-непритязательная общажная готика после сорока лет беспощадной эксплуатации. Но Норду я был склонен доверять: мой нелогичный директор всегда знал, о чём говорил. «Ах, да, что-то мне там Норд про лампы всё напоминал» – подумал я рассеянно, поднимая взгляд, и замер с застрявшим в горле на полувздохе возгласом. На побеленном потолке торчали пустые крепления, из которых кто-то с невиданной силой и злобой выдрал галогеновые лампы. А с ближайшего ко мне разъёма, прикрученная на торчащие оборванные провода, свисала мощная 100-ваттная лампочка накаливания. Красная. Похожая на набухшую в грязном цоколе каплю крови. Моё тело действовало быстрее мозгов. Пока я додумывал фразу «Ой, как мне всё это не нравится!», руки уже резко захлопнули холерную дверь, не дожидаясь никаких логических продолжений по визуальному исследованию местной электрики. После чего я пожалел, что с моей стороны нет никакого шпингалета или щеколды: очень не хотелось опять возвращаться в комнату под аккомпанемент чужих шагов в метре позади меня. Выплеснувшаяся из чайника вода холодно блестела в безжизненном голубоватом свете, по ногам тянуло сквозняком с лестницы. Стараясь сильно не шуметь, я попятился от дверей. Потом поднял чайник и в охапке унёс его на кухню, где вновь присел на краешек стола – слегка поразмыслить, а заодно очухаться и прекратить вибрировать всеми частями тела от полученных впечатлений.

Что-то неуловимо знакомое тонкой шёлковой нитью скользило в дырявом полотнище всех недавних событий, связывая их воедино. Что-то в моей собственной памяти объединяло этот длинный коридор без окон, черноволосую девушку в порванном платье, цепочку кровавых следов, ведущую из душевой, и неприятную красную лампочку. Что-то, что я слышал или видел уже очень давно…

Дззынь! – в мой висок вновь наглым жестоким шурупом ввинтилась требовательная телефонная трель. Я встрепенулся, оторвав взгляд от медной пряжки на туфле, и поглядел вдоль холла на эти холерные салатовенькие двери. Телефон звонил именно там. Выдав десять гудков, он на секунду смолк, а потом разразился целой серией неистового дребезга и лязга, напомнив мне сбор грязных вилок и ложек в столовке. На двадцатой секунде этой какофонии трубку сняли.

-Вахта, слушаю, – совсем рядом, буквально метрах в двадцати, произнёс бесцветный мужской голос. В нём не слышалось никаких чувств – голос был стерильным, продезинфицированным и запаянным под вакуумом: ни одной завалящей молекулы человечности. Я замер с вытянутой вперёд шеей и вытаращенными глазами, словно кукушка в заклинивших ходиках, жадно ловя каждый звук, долетавший из-за опасной двери.