Номах (Журнальный вариант)

Слезы, счастливые, горькие, текли по его озлобившемуся лицу.

— Правда… Правда… Правда…

Веяли ветра над степью. Летали голуби и ласточки над крышами. Пищали в гнездах нелепые в своем младенчестве птенцы. Проливало солнце свое вечное золото на мир людей.

— Диду, отведи меня куда ни то, есть хочу.

— Пойдем. Еды как времени, на всех хватит.

— Трое суток… Трое суток не ел… — шел за ним Номах, повторяя, как в бреду.

В хате сидел за столом Щусь, рядом с ним Семенюта, погибший до революции, так давно, что о нем уже и думать забыл. Попов, сгинувший в заснеженных полях, Романюк, Гороховец, Белаш, Палый, зарубленный казаками в под Соколовкой, Тарновский…

— Вы откуда тут, хлопцы? — не испугался, удивился Номах.

От окон лился трепещущий яркий свет, играли в нем мальками пылинки. Запах чистоты и сухости наполнял хату.

— А где нам быть? — отозвался за всех Щусь. — За что воевали, туда и попали. Все герои здесь. Разве не по справедливости, Нестор?

Номах привалился к притолоке, закрыл глаза, не зная, что ответить.

— Горилки, батька? Местная, хорошая. Ее в поле все лето выстаивают. Знаешь, чудо какое получается? Спробуй.

Они выпили. Закружило васильковым ромашковым хороводом голову Номаха. Пошел обниматься со своими братьями. Каждого поцеловал троекратно, каждого сжал в объятьях, чтобы почувствовать твердость плеч и крепость рук, и только тогда сел на лавку, качая удивленно головой и глядя распахнутыми глазами на товарищей.

— Ах вы черти. Люблю вас.

Ему наливали снова, он чокался со своими побратимами, с которыми пролил столько крови, что она на годы окрасила багровым Днепр. Он смотрел на них и не мог насмотреться.

— Братья… Живые… — повторял он.

— Батька… — отвечали те.

И, выходя покурить на крыльцо, они прикуривали от солнца и зазывно махали руками проходящим мимо, свежим, как яблоки в соку, девчатам, звали приходить вечером на гулянку. Те смеялись в ответ.

Пчелы летали вокруг них, несли полные «корзинки» пыльцы. Садились на плечи, мазали руки нектаром, путались в волосах. Номаховцы легкими осторожными движениями выпутывали их, нетерпеливо жужжащих.

Щусь, кривляясь, посадил пчелу на нос и вдруг серьезно посмотрел на батьку.

— Мир, Нестор. Видишь, какой он может быть, мир?

— Вижу, Федос.

Щусь пересадил пчелу на кончик пальца, сказал ей:

— Я хоть и бывший, а все ж командир. Не к лицу мне с тобой на носу…

Номах огляделся вокруг.

Ползли по далеким полям комбайны, собирали урожай.

— Получилось-таки, Нестор.

— Получилось. Лучше, чем думали, получилось. Как в стихах у Есенина вышло. «Инония»…

— Даже не верится.

А потом всю ночь играла гармошка, и голоса, стройные, как тополя, выводили мелодии песен.

И смеялись девчата, и обнимали их и живые, и давно погибшие номаховцы. И целовал чьи-то губы Номах, и качала его ночь, вольная и жаркая.

А потом гуляли они по степи до самого света и было им так хорошо, как только может быть, когда тебе нет еще и тридцати, пусть у тебя за плечами и тюрьма, и кровь виновных и невиновных, и много, ужасно много смертей…

— Вставай, батька, — разбудили его.

Номах открыл глаза, еще полные сонной нездешней радостью, и услышал:

— Большевики объявили тебя вне закона. Хана, батька…

ПАРАД В СОРСКЕ

Парад, устроенный генералом Слащевым в Сорске, это было лучшее, что видел город за всю свою невзрачную, как оберточная бумага, жизнь.

Дамы, три дня готовившиеся к торжеству, приветствовали освободителей цветами и воздушными поцелуями, гимназисты, наливаясь красным, кричали «ура», отцы семейств размахивали фуражками и поздравляли друг друга с долгожданным разгромом номаховских банд.

Слащев, менее всего любивший парады и чествования, ехал в красном «Руссо-Балте». Стараясь скрыть скуку, кивал праздничной публике и поднимал руку в белой, как крыло ангела, перчатке.

На колени ему упал бело-сине-красный, в цвет государственного флага, букет. Слащев незаметно ощупал его в поисках бомбы, помахал обывателям в ответ.

Солнце стояло в небе будто пылающий дом.

В подвалах контрразведки остывали трупы расстрелянных накануне пленных номаховцев.

Обочины дорог, ведущих в Сорск, украшали виселицы, на которых с синими лицами тянули к земле руки и ноги мертвые анархисты.

«И тем не менее славный день. Даже несмотря на этот дурацкий, трижды никому не нужный парад», — думал Слащев, с трудом пристраивая улыбку на умном скептическом лице.

А город меж тем наводнили нищие. Оборванцы с тощими, словно по ним прошлась петля виселицы, шеями, пыльными, как дороги, лицами, покрытые потом и лохмотьями.

…Они шли и шли в город со всех сторон. Тащили за собой заваленные отвратительным барахлом тележки, несли на костлявых плечах сшитые из дерюги сумки, кашляли, сморкались.

Нищета обычно шумна и криклива. Эти же нищеброды были молчаливы, угрюмы, сплошь покрыты отвратительными язвами и нарывами.

Не запнувшись, вклинились они в праздничную толпу и потекли, словно струпья проказы, сквозь ее кремово-розовое тело.

— Пра-а-а-апустите… — ныли они тоскливыми голосами, и обыватели брезгливо расступались.

— Господи, вонь какая! C’est impossible!..